Шебеко

В первый раз не получилось, но Коля и не рассчитывал на успех. В любом деле первый блин — комом. Это известно всем. Коля снова достает пятьдесят копеек и не без прожектерства бросает деньги на жестяную тарелку. Мужчина оживляется. Бурным потоком от него исходят разные советы… Не без них, наверное, и выиграл Коля на вторую попытку пятьдесят копеек в качестве приза. Затем снова его постигает неудача. В следующий раз ему уже улыбается шанс вырвать рубль: все зависит от последнего выстрела, который, кстати, не получился лишь благодаря промашке, которую он допустил впопыхах. Потом еще и еще… Коля входит в непередаваемый азарт. Но победа лишь подсмеивается над ним, ухитряясь уходить в самый ответственный момент… Мужик, с лицом кабацкого выпивохи, по-прежнему его подогревает:

— Еще чуточку ниже, и десятка обеспечена… Глаза его горят, очевидно, учуяв наживу. Под конец он с дрожью в голосе спрашивает хлопца:

— За деньги родители не станут ругать?

— Нет, не станут…

Из тира Коля вышел с шестьюдесятью копейками в кошельке. Его руки лихорадочно прошлись по карманам, и, поняв, что он отныне нищий, студент впал в сильное расстройство. Надо же, в пылу чувств он в тире выбросил ни много ни мало пятнадцать рублей! Трудно бы пришлось, если бы не Женя Сурганов. За путевку в спортивно-оздоровительный лагерь в размере одиннадцати рублей сорока копеек он заплатил из собственного кошелька… Два дня подкапывал Колю Олег, все звал еще раз заглянуть в тир и на сей раз заложить целый пиджак…

…Вадим бросил репетицию, надел ватник (на нем он обычно валялся на траве) и шагнул к дверям: — Пошли в футбол гонять… Пойдешь? Коля кивнул головой.

Возле первого корпуса распласталась волейбольная площадка, но парни здесь умудрялись еще играть в футбол. Сказывалась теснота, колдобины за площадкой, но спортсменам это было нипочем.

Пока Коля надел сапоги, пока он почистил их кремом, во дворе команда уже и собралась. Колю не взяли, поскольку он пришелся лишним и ненужным. «Вечно мне не везет! И чего я такой несчастный?»— Коля легко ушел в расстройство. Но в действительности ему везло, да еще как! Работал он в лесу, на свежем воздухе, и в округе господствовал изумительный пейзаж. В столовой же кормили «до отвала». И ежели учесть, что они ремонтировали забор лишь шесть часов в день, не более, то выходило, что он попал в рай!

Столовая располагалась близко, в метрах ста от первого корпуса, где жил Коля. По левую сторону от нее валялись беспорядочные кучи дров. Немало переколол их Коля разом, дежурив на кухне. Прожорливая печка дров требовала беспрестанно, и поскольку на дежурстве мужчин было лишь двое — он да Вадим, — приходилось крутиться как белка в колесе. Поленья в тот день попались никудышные, с непотребно замысловатыми сучками и кололись из рук вон плохо. Зачастую Вадим в печь бросал целое полено, и «печная надья» горела долго, вызывая в душе досаду и беспокойство…

И вот после мучительного дежурства, после двенадцати часов занудливой и беспрестанной работы, парни облегченно вздохнули и, как им казалось, навек распрощались с кухней, и особенно с печкой — бездонной, прожорливой и горячей. Но, по иронии судьбы, очередь на дежурство, сделав непродолжительный полет средь присутствующих душ, снова дошла до парней. Не позже чем через час после футбола к ним заглянул старший по лагерю и, тыкая пальцем в список, объявил об очередном выходе на боевой пост. Вадим был поражен столь явной несправедливостью: ведь они отдежурили лишь десять дней назад! Он возбужденно замахал руками, чуть ли не с пеной на губах стал доказывать ошибку старшего, но тот почти и не слушал его, усмехаясь в бородку! Наконец старший принял строгий вид и жестко прервал его:

— Четвертый и пятый курсы не в счет… Они освобождены от подобных занятий по добровольному решению младшекурсников. Ведь так, молодой человек? Или ты забыл об этом? А жаль…

Глава шестая

И именно в то утро, когда Коля нехотя приступил к дежурству, его родная тетя, Натя-аппа, проснулась с печалью в сердце. День обещал быть трудным и горячим: потребно было у бригадира попросить лошадь и привезти дрова. Черным вороном в душе сидела невидимая тоска, и она, ненасытная и легкая на полет, колыхалась в такт каждому движенью и пряла-пряла свою воздушную нить. Не было б проблем с лошадью, ежели б в доме блаженствовал хозяин. Но злыдень-судьба распорядилась так, что кинула ее в холодные просторы жизни одну, без верного семейного счастья. И вот тоска-кручина, перемешанная с заботами о хлебе, о картошке, и бог весть еще о чем, червью точит ее нерастраченное сердце.

Натя-аппа надела платье из грубого, но надежного домотканого полотна, быстренько перекусила и засеменила в маленький и неказистый двор, где в это время уже бесновались матерая коза да пара пушистых овец. А гладкий на вид поросенок по-прежнему бороздил грунт, выводя одному ему известные каракули…

Невысокая, но еще румяная на вид, Натя-аппа привычно металась по хозяйству. Вот ее юркая фигура вошла в амбар, нашла янтарную пшеницу, а в ответ на те действия уже кудахчут, хлопают крыльями куры. Еще через несколько минут задымится печь, обдавая тебя запахом дыма, гари и сажи, и в печке окажется закопченный чугун. Руки работают быстро, метко, но в голове по-прежнему витают, вихрятся беспокойные мысли: «Даст сегодня бригадир лошадь, аль нет? Ежели не даст, пропадет дело, а возможно, и дрова… Народ нынче ненадежный, какой-то злой — зараз утащит все! А ведь бригадир мог бы пойти и на уступки… Но чувствует, стервец, что по нраву мне. Вот и мутыжит, тянет неизвестно что, цель его стара, как мир: вырвать и высосать от одинокой женщины все. Эх!» На глазах у женщины появилась подозрительная пелена. Идут, текут годы, раз за разом увлекая молодость и силу, а впереди по-прежнему пустота и полное отсутствие надежд. Вспомнила вдруг, как в войну наравне со всеми пилила лес. Работа была трудной, адской, но в ту пору молодость бурно клокотала в ее теле и вместо печали в сердце теплилась надежда. На счастье и перемены в жизни.

Еще вспомнилось, как по окончании войны, через месяц-другой, она ворвалась в дом и с плачем обняла мать — осталась жива, не погубили ее проклятые лесозаготовки, как было думала она в пору отчаяния. И снова засветило солнце, после бури вновь настал час созидания, и Натя вновь улыбнулась, встретившись нечаянно с Юрой Капитоновым — молодым видным фронтовиком, да к тому же, с орденами да медалями на груди. Он был подлинный герой, сей участник боев за Кенигсберг. Хотя и не суждено ему было войти в Берлин и на рейхстаге оставить свой автограф, но все равно он был оттуда, из всепожирающего пекла. И, верно, не предполагал воин, что со временем в селе он станет для девчат Полярной звездой, неким божеством, которое отныне должно было зорко следить за собственными поступками. Да что там поступки — девчата ловили каждый его шаг, каждое движенье мыслей. В те далекие и милые годы еще блаженствовали посиделки, на них налетала вся молодежь, и существовали они на каждой улице села…

Юра жил на соседней улице и как истинный джентльмен на посиделках чужих не бывал. Поэтому, наверное, оттягивались до поры до времени его любовные встречи с Натальей. Ходили слухи, что он якобы влюбился в Настю Воробьеву, в красивую и ходкую особу. Но также было верно и то, что Настя сторонилась работы, но зато имела сильную охоту до веселого застолья. А Юре эти слухи хоть бы что — к Насте он повадился надежно.

Посиделки в ту пору для Натальи гремели рядом, у одинокой старушки. В единственной комнате вполсилы горела керосиновая лампа, заменившая деревянный лучок, что доселе применяли для огня. К стенкам жались девчата и занимались кто чем, — без работы здесь еще никто никогда не сидел. Но между делом не упускали из виду и новости села. Тонкий наблюдатель четко бы засек, как подчас дивчина юрко оглянется по сторонам, несколько примет небрежный, отвлекающий вид и, наклонившись к подруге, начнет ей шептать «новейшие» сплетни, которые впоследствии переходят из уст в уста, и, глядишь, эдак через часок все уже знают об этом. Подчас здесь берут истоки неправдоподобные, явно выдуманные сплетни, но они, к удивлению многих, разрастаются, приобретают крылья, пока кто-либо, всерьез ими заинтересовавшись, не констатирует: сказанное здесь не более чем «липа». Именно в такой час и возник перед дверью Юра. Возник на чужих посиделках с дружками, несколько приземистыми против него, к тому же с Настей. Парни легко вошли в дом, красные от ходьбы и мороза, скинули фуфайки. Присутствующие смекнули: парни «навеселе». Юра устроился с Настей, попытался обнять ее. Правда, шутя, но сей непотребный поступок многим пришелся не по душе. Особенно местным, которые стеною вставали за собственную честь, и которые насчет Насти, верно, держали свои мысли. Один из них — скуластый, крепкий — поднялся, исподлобья, зло взглянул на Юру: