Страница 51 из 52
– Я – заложник. Уйду – решат, что заодно с террористами… и вся легенда – к чертям…
Она пытается встать, но я ловлю ее ладонь. Сейчас или никогда:
– Слушай, когда все кончится… может, посидим как-нибудь… по чашечке кофе…
Она смотрит на меня холодно, и я не выдерживаю ее взгляда, разжимаю пальцы, отпускаю нежную ладонь. Все внутри меня замерзает моментально.
Уголки ее губ ползут вверх:
– Ну, телефон ты знаешь… звони…
Грудь заливает волна счастья. Я готов кричать и прыгать от восторга, но только лепечу:
– Позвоню…
Она улыбается в ответ, поднимает плечи в неловком жесте:
– Пора мне, Леш… Звони…
Мы смотрим друг на друга, но я так и не решаюсь поцеловать ее.
– Пора, – шепчет она и делает шаг назад.
Я еще, наверное, смог бы ее остановить, но стою истуканом и только улыбаюсь в ответ. Она отступает еще на шаг:
– Оставайся в канале. Далеко не уходи. За тобой придут. У меня есть контакт с подпольщиками, коммунистами. Они выведут тебя. Понял?
– Понял, – киваю китайским болванчиком многократно.
Она молча делает еще два шага назад и отворачивается к лестнице. Счастье делает меня легким, как воздушный шарик.
– А я тебя видел в Москве, – неожиданно признаюсь ей в спину, и она останавливается на мгновение, оборачивается, блестят в глазах лукавые искорки. – Шестьдесят один день назад. Тебя звали Корвет…
Девушка смотрит на меня долгое мгновение и вдруг показывает язык:
– Отвали, Ботаник…
И убегает, подпрыгивая как школьница, вверх по лестнице.
Я хохочу как сумасшедший. Она помнит меня. Она все слышала тогда на весеннем бульваре. И она с самого начала знала, что я не полковник. И осталась со мной, зная, что опыта у меня нет, чтобы уберечь меня от смерти.
И у меня есть ее телефон.
– Не отвалю, – говорю твердо. – От тебя – не отвалю.
24
Еще улыбаясь себе, спускаюсь в туннель канала, отвязываю веревку, державшую караван груженных ракетами лодок.
За спиной отчетливо брякает звонком опустившийся лифт.
Вернулась! Вернулась!
Коротко приматываю веревку на место и бросаюсь на легких подрагивающих ногах обратно. Двери лифта еще ползут в стороны, когда я выскакиваю из пролома в здание. Из кабины делает шаг высокий черноволосый человек, поднимает мне навстречу руку и стреляет.
Все происходит так быстро и неожиданно, что я ничего не чувствую. Ни боли, ни страха. Совершенно ничего. Только стою и смотрю, как он делает, словно в замедленной съемке, еще один шаг и черненькая точка в его перчатке, протянутая ко мне, выплевывает беззвучно яркий огонек. Этот огонек странной неощутимой силой толкает меня, вертится мир, и вдруг надо мной огромный потолок в матовых белых плафонах. Пустая тишина, не слышно даже пульса в висках. Только скрип приближающихся подошв.
Он останавливается прямо надо мной огромной башней. Зрачок ствола чутко смотрит мне в глаза. И взгляд его над размытой мушкой. Тяжелый. Беспощадный. Бескомпромиссный.
– Базу, – шепчу я. – Сын льва…
Ствол чуть смещается, и теперь я вижу его лицо.
– Спасибо, что приготовил для меня ракеты, – говорит он по-русски без акцента. – Ты сделал все как надо. Но я ошибался в тебе. А ошибки я исправляю.
Ствол вновь заглядывает в мои глаза.
– Погоди… погоди, – я инстинктивно пытаюсь отползти, но черный зрачок чутко следит за моими движениями. – Ты был среди заложников… верно?.. Я видел твой взгляд. Ты ждал… пока… за тебя сделают… работу… верно…
– Верно, – улыбается он.
– И тебя никто из них не знал… из террористов…
– Меня знал Камал.
Грохот выстрела бьет в уши, и я инстинктивно зажмуриваюсь. Все. Теперь все. Слышу толчки пульса. Последние. Мягкие. Еще слышу.
И звук рухнувшего на бетонный пол тела.
– Алеша… Алешка! – качает душу девичий вскрик, и я открываю глаза.
– Алешка-а-а-а! Живо-ой! – плачет она надо мной, и горячие слезы бьют мне в лицо.
– Где… Базу?
– Живой! – хохочет она сквозь слезы.
Поднимаю голову. Базу Фарис лежит рядом со мной, подвернув мертво руку, и его беспощадные глаза смотрят сквозь меня отстраненно, остывая.
– Живой, – пытаюсь встать, но едва повернувшись на бок, снова валюсь на спину. Что-то в груди не дает мне пошевелиться, – вроде бы…
– Я помогу, – она подставляет плечо, и я, подрагивая отнимающей дыхание болью, поднимаюсь.
Соображаю удивительно ясно, может быть, так ясно первый раз в жизни:
– Беги… я сам… смогу… сам…
– Я помогу, – повторяет она, и мы мелкими шажками уходим в черную бездну туннеля.
– Все, – останавливаюсь перед колышущейся черной водой, – иди… иди…
– Я помогу…
Опираясь на ее плечо, делаю шаг в мягкую пропасть днища лодки, и, потеряв равновесие, валюсь набок, грудь режет боль, кашляю, на языке что-то соленое и липкое:
– Беги… беги!..
Она отвязывает веревку, шепчет скороговоркой:
– Потерпи, Алеша… потерпи, немножечко потерпи… они скоро за тобой придут… совсем скоро, только потерпи… скажут – Чингиз… это свои, ты отзывайся, ладно?.. Только потерпи совсем чуть-чуть…
Мокрая веревка скользит в ее ладонях, лодку подхватывает слабое течение, и она отдаляется, качаясь, светлая хрупкая фигурка на пороге тьмы.
И я вдруг ощущаю резко, страшнее боли, что больше не увижу ее.
И кричу, насколько хватает выдоха:
– Я тебя люблю!..
Кажется, кричу. Скорее – шепчу, сглатывая кровь.
И светлая фигурка гаснет во тьме…
25
– Чин – гиз.
Где-то далеко на грани сознания дробится, отражаясь от стен, отзвук.
– Чин – гиз… гиз… ги…
Свежий холодный ветер.
– Чин-гиз.
Мычу. Холод сковывает движения. Тело заледенело в луже остывшей крови.
– Чингиз!
Толкаю ладонями жирные от крови стенки лодочки, пытаюсь приподняться. Режущий зрачки после вечного мрака белый луч бьет в черный каменный свод туннеля.
– Чингиз! – радостный крик, незнакомое лицо в неясном свете отраженного стенами туннеля фонаря. – Жив.
Улыбаюсь в ответ. Кажется, улыбаюсь.
– Жив, – смеется лицо. – Жив. Чингиз.
Крепкие руки поднимают меня, несут, опускают на твердую поверхность. И незнакомый, но такой родной и теплый, кажется, голос успокаивающе приговаривает:
– Уж как она за тебя просила… как просила… ничего… сто лет теперь жить будешь… раз за тебя такая девка просит… теперь не помрешь… не посмеешь… стыдно будет, если помрешь… такая девка по тебе убивается…
26
Сентябрь очарователен.
Воздух пьянит. В нем изысканный коктейль из жарких тонов уходящего лета с ледяными нотками приближающихся осенних заморозков и горечью раннего увядания леса. Багряные элегантные клены щупают ветер чуткими ладонями листьев. Летают сверкающие паутинки, бог весть откуда сорвавшиеся – то тут, то там блеснет в солнечном мягком свете тонкая хрустальная струна и растворится невидимкой.
Истома жаркого лета. «Пышное природы увяданье»… И что-то там еще, кажется, в стихах…
Хочется сидеть в скверике на лавочке и смотреть, как падают листья. Как бегает румяная загоревшая летом ребятня в разноцветных легких кофточках. Как жирные голуби важно перебираются через тонкие теплые лужи. Сидеть и ничего не делать. Сколько их осталось, этих дней – теплых, мягких, бархатных, как кленовый резной лист. Дней, наполненных дыханием сгоревшего безвозвратно лета. И робким ожиданием тихого праздника снегопада.
И мы ничего не делаем. Любуемся корабликами листьев в черной воде пруда. На самой дальней лавочке парка, куда не забредают мамочки с детишками, расстелена газетка-скатерка. На газетке бутерброды с килькой и зеленью, банка шпрот, нарезанная тонкими ломтиками ветчина с сыром и бутылка «Столичной».
Орден Ленина, булькнув, тонет в водке. Поднимаю стаканчик, заглядываю осторожно. Орден поблескивает на дне, переливается. Хорошо ему там.