Начало конца

Закрывшись газетой, Надя с изумлением думала о случившемся. «Более идиотского объяснения в любви, вероятно, никогда в истории не было! Но я действительно понятия не имела, что он готов и на развод: я думала, он хочет так!..» Тотчас Надежде Ивановне стало ясно, что в этом-то неловкость и стыд: «Значит, пока он хотел так, мне было только смешно и гадко, а теперь?» Она сама не знала, чту теперь. «Ясно, что он понял «нет» как крик победителя! Да ведь все-таки я сказала «нет», вольно ж ему понимать по-своему! Но я-то, я-то сама как понимала: совсем «нет», на все сто процентов «нет» или только на девяносто процентов?»

Надя ужаснулась. «Неужели хоть на минуту могло прийти в голову, что я за него пойду! Нет, неправда, это не приходило. Он, как в старых романах писали, «блестящая партия», и влюблен в меня, и он мне, как ни странно, не отвратен, но все-таки об этом и думать глупо. Надо сказать ему, чтобы он выбил себе дурь из головы: еще в самом деле вздумает разводиться со своей красоткой. А впрочем, это его дело, я ему сказала: нет, и кончено. А если он все равно с ней разводится, то могу только его поздравить. Воображаю, какую физиономию она сделает!..» Мысль о физиономии Елены Васильевны была единственным приятным во всем этом деле. «А самое неприятное? Да, ужасно то, что он правду сказал: предложений никто не делал, и не предвидится. Василий Васильевич в мыслях меня не имеет. Влюблялись, да и то не очень, только мальчики: Сашка, Женька. Для меня люди моложе тридцати не существуют… И не старше сорока ну, с натяжкой, сорока пяти. Я не пушкинская Мария, и он не Мазепа, да и за Мазепу я тоже не пошла бы. Какие, однако, глупые мысли лезут в голову, – сама удивилась Надежда Ивановна. – Но это, правда, ужасно! Если до сих пор не влюблялись, то дальше и тем более не будут. Значит, нет ничего!..» Надя еще приблизила к лицу газету. «Если я сейчас разревусь, он подумает, что это от счастья… Что же ему сказать? Надо бы просто уйти и бросить службу. Но как жить? Чем жить? Если бы хоть скорее был ответ от редакции! Господи, какой угодно обет бы дала, лишь бы приняли! Уехать так? Но ведь и на билет не хватит денег, а он не даст и не отпустит… В Москве Нинка будет говорить, что виконта за границей найти не удалось. Ну и пусть говорит. Сама она тоже не вышла ни за виконта, ни за невиконта!» – с неожиданной злобой подумала Надежда Ивановна. Почему-то ей вспомнился молодой человек, тот красивый «белогвардеец», которого они с Тамариным видели в кофейне перед большим обедом. Надя вздохнула.

Послышался звонок, в дверь их отделения постучали. Человек в синей куртке предлагал билетики на завтрак в вагон-ресторан. «Да, да, два места. На первую серию, – встрепенувшись, весело сказал Кангаров. – Мы и винца с тобой выпьем. Хочешь, спросим шампанского? По сегодняшнему случаю. Виноват, виноват, знаю, что никакого случая не было: ты мне ответа не дала, слышал, слышал!»

XXI

На вокзале их встречал только Эдуард Степанович, наиболее близкий человек в полпредстве. При виде Надежды Ивановны он улыбнулся особенно достойно-радостно, и лицо его ясно выразило: «Я тут ничего, решительно ничего странного не нахожу».

«…Вы очень пополнели, но вид немного усталый с дороги». – «Нет, я вообще устал, – сказал отрывисто Кангаров. – Ну что? какие неприятности? выкладывайте сразу». Оказалось, что особых неприятностей нет: есть только пропасть забот важнейшего государственного и дипломатического порядка. На лице Эдуарда Степановича появилось чрезвычайно озабоченное, хоть тоже в высшей степени достойное выражение. Он явно не хотел говорить в присутствии Надежды Ивановны о государственных делах. «Господи, какой скучный!» – подумала Надя. Эдуард Степанович не был ей неприятен; она знала, что он человек порядочный, самый порядочный из всех ее сослуживцев: не донесет, не насплетничает, не сделает никакой гадости. Но от самого его вида, от голоса и говора веяло скукой. После двух минут разговора на вокзале Надежде Ивановне показалось, будто она никуда не уезжала, всю жизнь прожила с Эдуардом Степановичем, и конца этому не будет. «…Что вы говорите: Елена Васильевна?..» Эдуард Степанович, собственно, ничего о Елене Васильевне не говорил. Он учтиво подождал с полминуты, не будет ли конкретного вопроса, – не следует перебивать начальника. Убедившись, что конкретного вопроса не будет, не сказал, а сдержанно произнес: «Елена Васильевна вполне здорова. Но мы не знали в точности, когда именно вы приезжаете». Вид его опять показывал, что со свойственным ему тактом он не считает возможным касаться вопросов больных, – так он в беседах с иностранцами замолкал, если случайно речь заходила о пропаганде Коминтерна. Эдуард Степанович сообщил новости из осведомленных кругов. «Кроме того, у короля готовится большой бал со всем тра-ла-ла. Давно уже такого при дворе не было». – «С чего бы это Король Иванович так развеселился?» Эдуард Степанович солидно-дипломатически пожал плечами. «Ну а вы как? Все побеждаете женские сердца?» «Спасибо, я уже смеялся», – сказал Эдуард Степанович.

Когда на следующее утро Надежда Ивановна явилась на службу, Базаров в юмористической форме рассказывал двум другим служащим о встрече амбассадера и амбассадерши. «…Раскатов грома не было. Но Ленуся развода не дает». – «Все вы врете: ничего вы слышать не могли». – «Слышать-то он, понятно, ничего не слышал, а что у них к загсу идет, это факт». – «Похоже что. Но деньжат от амбассадера Ленуся получит немного, у него у самого не то чтобы густо, алименты будут средние. Ведь и для Надьки нужно приберечь… А, Надежда Ивановна, с приездом», – улыбаясь, обратился Базаров к входившей Наде. Она догадалась, что говорили о ней нехорошее, и покраснела. «Все злые, все хамы! Есть ли еще добрые люди?»

Елена Васильевна встретила просьбу мужа с холодной спокойной яростью. Кангаров говорил негромким взволнованным голосом, стараясь вложить в свои слова возможно больше искреннего уважения и даже тихой нежности. Общий смысл его слов был такой: что ж делать, случилось несчастье, люди, когда-то горячо любившие друг друга, вдруг почувствовали, что они друг друга больше не любят; при таких условиях совместная жизнь становится бессмысленной и невозможной; поэтому, полностью сохраняя глубокое уважение и тихие дружеские чувства, обе стороны должны дать друг другу свободу.

По лицу Елены Васильевны во время монолога ее мужа трудно было разобрать что бы то ни было: слушала, не перебивая, спокойно, даже с легкой улыбкой, впрочем, скорее ничего доброго не предвещавшей. Неожиданного в словах Кангарова было для нее не так много: Елена Васильевна не сомневалась, что ее муж в связи с Надей. «Все-таки какая наглость! – подумала она. – Разумеется, ни за что!»

– Как прикажете понимать «дать свободу»? Это означает: развод? – спросила она, улыбаясь.

– Милая, посуди сама: если два человека замечают… – начал Кангаров, ободренный было ее спокойствием: он ждал криков и истерики. Елена Васильевна его перебила:

– Если два человека замечают, что вы живете с этой горняшкой, то я вам развода не дам.

– Ленуся, как тебе не стыдно! Я понимаю, что ты взволнована, но пойми же…

– Я нисколько не взволнована. Отчего бы мне волноваться? Я не так страстно вас люблю.

– Я и говорю, что при таких условиях выясняется…

– При таких условиях выясняется, что вы дурак, – сказала ледяным тоном Елена Васильевна. Кангаров опять немного опешил: на протяжении двух дней от обеих услышал одно и то же. Глаза у него пожелтели от злости.

– На грубости я отвечать не буду!

– Это не грубость, а святая истина. Вам шестой десяток, из вас песок сыплется, и вы дали этой интриганке с лицом смазливой горняшки свести вас с ума или с того, что вы считаете умом. Как же мне называть вас иначе, как дураком?

– На грубости я отвечать не буду, – повторил Кангаров, сдерживаясь: «не надо ее раздражать». Негромкий взволнованный голос все-таки теперь уже не совсем подходил. – Не буду отвечать и на намеки, столь же лишенные основания, сколь недостойные тебя, меня, нашего прошлого, – сказал он с силой. – Я просто тебя спрашиваю, какие логические выводы ты делаешь из того, что ты же сама говоришь? Можем ли мы быть мужем и женой при таком твоем отношении ко мне? Можем ли мы…