Начало конца

Они выбрали стол в углу. Тамарин сел на скамью, его спутники заняли стулья по другую сторону стола. На третий стул телохранитель положил один из своих пистолетов, поставив в углу винтовку. Вторым пистолетом он пользовался, как певица розой или платочком во время исполнения романса, чтобы занять руки.

– А вы бы спрятали оба пистолета, опасности пока никакой, – благодушно посоветовал ему Тамарин. Юноша смущенно улыбнулся. Немец развернул свой перевязанный кулек, вынул хлеб, колбасу и спрятал веревочку. Тамарин поднял крышку корзинки. Оба спутника его ахнули: там были ветчина, жареная курица, пирожки, фрукты; нашлись даже вилка, нож, горчица. «Какой любезный человек!» – опять подумал, веселея, Константин Александрович. Ему стало совестно перед спутниками, старавшимися не смотреть на корзину. «Наши-то, слава Богу, питаются здесь не так, как эти!..»

– Вот мы все это разделим, как следует, на три части, – особенно веселым тоном сказал он и стал делить прилипшую к бумаге ветчину. Телохранитель покраснел. – А вы мне зато дадите вашей колбасы, она, кажется, очень вкусная, – деликатно добавил Константин Александрович.

Хозяйка принесла херес, стаканы и густой напиток, оказавшийся чем-то вроде шоколада. Тамарин разлил вино по стаканам. «О, ради Бога, мне не надо так много!» – с искренним испугом воскликнул телохранитель. Он действительно только отпил из стакана и отставил его в сторону. Немец взглянул на него с презрением, залпом выпил полный стакан и посмотрел на марку бутылки. Константин Александрович тотчас налил ему еще вина. В кофейню вошли два старых испанца, вежливо раскланявшиеся сначала с хозяйкой, потом с Тамариным и его спутниками. Шофер и телохранитель живо съели свои порции ветчины, курицы, пирожков. «Верно, давно такого пира не видели…»

– В берлинском ресторане Кемпинского был тоже очень хороший херес, – сказал немец. Тамарин подлил ему еще. – О, я сказал не для этого, – пояснил шофер и очень поблагодарил Константина Александровича, хотя и без прежней скороговорки. – В свое время, до Гитлера, я часто бывал у Кемпинского и начинал именно с хереса, а иногда и с икры. Caviar im Eisblock[201]. Замечательная закуска! – добавил он с легким поклоном, желая, очевидно, сказать комплимент русскому. – Я не знаю лучше закуски. Разве рейнлакс под майонезом?

Шофер сообщил, что он родом из Магдебурга, сын государственного чиновника, доктор философии Берлинского университета, занимал очень хорошее положение в социал-демократической партии, работал в разных ее учреждениях, писал в печати и на следующих выборах имел бы большие шансы пройти в рейхстаг. – Моя кандидатура уже обсуждалась в партии. Но из-за господина Гитлера я должен был бежать, хотя я коренной стопроцентный ариец. В моих жилах нет ни одной капли еврейской крови… Разумеется, я не антисемит, – поспешно добавил он, – у меня близкие друзья евреи. Я только констатирую факт.

– Здесь вы в чине сержанта?

– Был ранен, представлен к награде и еще три месяца тому назад должен был получить офицерский чин. Но при здешних порядках производство задержалось, – ответил угрюмо немец. По его тону легко было понять, что он о здешних порядках самого невысокого мнения. Тамарин сочувственно покачал головой и обратился к испанцу по-французски:

– Вы, вероятно, не знаете немецкого языка?

– Ни одного слова! – сердито ответил немец за молодого человека. – К счастью, я владею французским языком, хотя многое забыл. У нас в доме была швейцарская гувернантка.

– Ну вот и отлично, значит, у нас есть общий язык, – сказал Константин Александрович и навел беседу на военные дела. Телохранитель заявил, что в победе не может быть ни малейшего сомнения.

– Почему же вы так думаете? – осторожно спросил Тамарин.

– Потому что весь наш народ ненавидит фашистов. Они воюют из-за классовых интересов, а у нас дух! Ах, какой у нас дух! – горячо воскликнул телохранитель. – Мы голодаем, у нас мало оружия, мы погибаем от пуль, от голода, от болезней, но мы победим.

– Правильно, – сказал Тамарин. «Какие же это у них болезни? Не слышно, чтобы был сыпняк? – невольно заинтересовался он, вспомнив Гражданскую войну в России, – умирать так умирать, но не от сыпных же вшей…» Испанец что-то рассказывал о войне, довольно сбивчиво, отчасти из-за волнения, которое у него вызывала личность советского генерала, отчасти из-за недостаточного знания языка. Впрочем, говорил он на французском бойко, с акцентом забавным, но много менее противным, чем у немца. Из разговора выяснилось, что он сын рабочего из Ируна, работал в мастерской с двенадцати лет, сначала примкнул к анархистам и только позднее понял, что это была тяжкая ошибка, что анархисты группа не пролетарская, а мелкобуржуазная.

– Не так ли? – почтительно обратился он к командарму.

– Да, разумеется, – подтвердил энергично Константин Александрович, произнося мысленно непечатные слова.

– К партии же я примкнул всего два года тому назад, – продолжал испанец. В дальнейшем он говорил о коммунистах просто «партия»; так английские министры, произнося слова «правительство его величества», имеют в виду только британское правительство, а не кабинеты других монархических стран. – После анархистов я было примкнул к троцкистам. Это тоже была тяжкая ошибка. – «Примкнул, примкнул… Эх, дурак мальчишка!» – с сожалением думал Тамарин.

– Дух, конечно, великая вещь, что и говорить, но одним духом против танков и аэропланов воевать нельзя. Нужны еще оружие, порядок и дисциплина, – сказал он не совсем согласно с прежними своими одобрительными словами.

– Das sag ich ja eben[202], – решительно подтвердил немец и даже закивал головой от удовольствия.

– Я нисколько не возражаю, но, конечно, дисциплина свободная, – ответил телохранитель и заговорил о высоких боевых качествах республиканской армии. Шофер слушал с презрительной усмешкой.

– А ваше мнение? – обратился к нему Тамарин.

– Мое мнение? – переспросил по-немецки шофер. – Мое мнение то, что решение конфликта не зависит нисколько ни от Мадрида, ни от Франко. Все будет решено в Берлине. Если господину Гитлеру угодно будет прислать сюда германские войска, то они, разумеется, и победят. А если воевать будут они (он пренебрежительно кивнул на испанца) да еще итальянские господа, то… – шофер махнул рукой.

– Вот как? – спросил Константин Александрович, в душе вполне согласный с немцем. «Только будь ты хоть трижды социалист, а говоришь ты о своем герр-Гитлере не так, как о «die italienischen Herren»[203], – подумал он, подливая себе остаток вина. Испанец неожиданно спросил, знал ли он Чапаева, и, видимо, огорчился, получив отрицательный ответ. Ему очень понравился этот фильм.

– И «Мишель Строгофф» тоже… Правда ли, что царь собственноручно вырывал бороды у бояр? – Только за особо важные поступки. Не чаще двух раз в месяц, – сказал Константин Александрович опять произнося мысленно непечатные слова, и тотчас пожалел о своей шутке. Телохранитель, широко раскрыв глаза, рассказал о зверствах испанских фашистов. Тут были сожжение живых людей, пытки, особенно выкалывание глаз. – Вы сами это видели? – Как выкалывают, не видел, конечно, а трупы с выколотыми глазами видел, – сказал несколько обиженно молодой человек. Тамарин вдруг вспомнил спектакль, на котором был с Надей в парижском театре ужасов. «А может быть, и врешь, пан писарь, – подумал он неуверенно. – Хотя ничего невозможного, собственно, нет…»

– А у вас как? Нет зверств?

– Нет и не может быть, это клевета наших врагов, – ответил испанец тоже без уверенности в тоне. Шофер пожал плечами. – Неправда! Мы просто расстреливаем шпионов, – обратился к нему телохранитель. «Верно, и те, и другие привирают, – утешил себя Константин Александрович. – Вот тебе и театр ужасов! Теперь и в театр ходить не надо…»

За столом, где сидели два испанца, вдруг поднялся шум. Оба старика вскочили с мест и заговорили одновременно очень повышенными голосами. «Что это? Хорошо, что кинжалов при них нет, – сказал Тамарин, – о чем это они?» Телохранитель с любопытством прислушался. Хозяйка кофейни тоже подняла голову, впрочем, без большого интереса. Старики дико орали друг на друга, размахивая руками; лица у них были искажены бешенством. Константину Александровичу, не понимавшему ни единого слова, казалось, что они тотчас бросятся друг на друга. «Так его, валяй», – думал Тамарин, повеселевший от хереса. Понемногу, однако, голоса стали понижаться, от бешеного крика до крика обыкновенного, затем до нормального разговора. Лица у сердившихся осветились улыбкой, они снова сели и заговорили очень просто и дружелюбно. Один из них повернулся к хозяйке, приподнял шляпу и заказал две чашки авельяноса. «Кажется, литературный спор», – объяснил без малейшего удивления телохранитель. Шофер снова пожал плечами и, заглянув в корзинку, сказал с сожалением:

201

Икра во льду (нем.).

202

Как раз это я и говорю (нем.).

203

«Итальянские господа» (нем.).