Страница 2 из 86
А Чудик все шел, страшно медленно, к своей кровати, и мы все на него смотрели: Рыжая и Колька от двери, Философ с койки, и я — от окна. Мне казалось, время остановилось, и стало вдруг неприятно, что идет он именно к этой койке, хотя, собственно, куда еще он мог идти? Дело в том, что полгода назад, когда меня сюда привели, я тоже направился к этой койке. Но Рыжая взяла меня за руку и пропела своим детским шепелявым голосом:
— Эта коечка пусть отдохнет, а мы ляжем сюда, сюда.
Философ мне потом объяснил, что среди санитаров и медсестер вокруг этой кровати возник свой фольклор, будто на ней люди долго не заживаются, а главный врач и заведующая отделением с ихним суеверием всячески борются.
Дойдя до кровати, Чудик сел, снял тапочки и забрался в постель с ногами, но не лег, а как-то странно стал поджимать под себя ноги, и мы не могли понять, что он делает, пока не увидели его сидящим в позе «лотоса». Исчезло ощущение мертвости его губ, щек и глаз, углы губ потянулись в стороны и наверх, уголки глаз — чуть к вискам, нос слегка вздернулся, и на лице застыла улыбка, очень странная улыбка — ни веселая, ни грустная, ни злая, ни добрая, она чем-то раздражала — уж больно спокойная, отчужденная, пожалуй даже самодовольная. Гладко выбритая голова, чуть откинутая назад, обрела полную неподвижность. Когда он сюда вошел, то выглядел стариком, а теперь его возраст нельзя было угадать даже приблизительно.
Так прошло несколько минут, а затем Рыжая подошла к нему и запела:
— Мы потом посидим, посидеть мы еще успеем, а сейчас полежим, отдохнем.
Она его уложила, не встретив ни малейшего сопротивления, отошла к двери, жестом показала Кольке, что Чудика следует считать спящим, и оба ушли.
А Чудик тут же стал медленно подниматься, и я подумал, что он похож на оживающий труп из фантастического фильма. Когда он уселся, я подошел поближе:
— Ты бы хоть поздоровался, что ли.
Молчание.
— Ты не бойся, здесь тебя никто не обидит. Как тебя зовут?
Никакой реакции.
— Слушай, парень, ты говорить-то умеешь? — Я почувствовал, что начинает вылезать Крокодил.
— Парень, ты меня слышишь? — заорал я ему в ухо и встряхнул его руку. Она была вялая, неживая, но, когда я ее отпустил, она медленно отползла на исходную позицию, на колено.
— Оставь его, он тебя не услышит, — подал голос Философ.
Я оглянулся — он сидел на своей койке тоже в позе «лотоса».
— Послушай, — подсел я к нему, — я начинаю здесь чувствовать себя лишним. Ты не боишься, что это, — я кивнул на Чудика, — заразное?
— Нужно дать ему время освоиться, — после паузы произнес Философ. — Я сел в «лотос», чтобы он чувствовал себя естественнее.
Я пожал плечами, взял его газету и улегся читать.
Они просидели так до обеда. Когда привезли пищу, выяснилось, что Чудик сам есть не умеет или не хочет, но, если кормить с ложки, глотает. Правда, съел он всего несколько ложек, а затем перестал открывать рот и плотно сжал зубы.
— Ничего, для поддержания жизни хватит, — не очень уверенно объявил Философ.
Только к вечеру мы настолько освоились с Чудиком, что перестали разговаривать шепотом. Отчаявшись в попытках вступить с ним в контакт, Философ заметно помрачнел.
— Странно, странно, — бормотал он, — не нравится мне все это.
— Мне тоже не нравится. Ну и что? — пробурчал я угрюмо, не желая выслушивать его причитания.
Но он не унимался:
— Ты где-нибудь видел такую улыбку?
— Не знаю… может быть, на картинках… или в кино. Из Индии что-то?
— Правильно, но не только из Индии. — Философ начал разглагольствовать лекторским тоном. — Это улыбка египетских жрецов Среднего царства, или так называемая архаическая улыбка античной скульптуры, или, как ты верно подметил, улыбка Будды. Это улыбка Достигшего совершенства, готового к слиянию с Абсолютом. Понимаешь, о чем я? От таких людей исходит огромная духовная сила и беспредельный покой. А здесь ни того ни другого. Что-то совсем иное. Улыбка — посторонний симптом. По-моему, перед нами жертва насилия, очень изощренного насилия. Ты ведь сыщик, неужели твое чутье тебе ничего не подсказывает?
— Не лез бы ты не в свое дело. Фантазия у тебя разыгралась. Он псих, сумасшедший, с ним может быть что угодно. Нормальные сюда не попадают.
Он обиделся и улегся на койку, а я отошел к окну и принялся усмирять Крокодила, который вылез исподтишка, нахамил и теперь был явно готов хамить дальше.
— Поздно уже, давай спать. А то попадет нам обоим, — сказал я примирительно.
Долго пролежать Философ не смог. Он вскочил и начал ходить из угла в угол, бормоча:
— Нехорошо, ох как нехорошо…
Внезапно он прервал свой маршрут по диагонали комнаты, подошел к сидящему Чудику и с минуту рассматривал его, как статую в музее. Затем сделал шаг к нему и взял его за руку.
— Подойди сюда, Сыщик. Ты ведь говорил, что учился на доктора.
Рука Чудика оказалась холодной, и нащупать пульс я не мог.
Сначала мы нажимали кнопку звонка к ночному дежурному, а потом принялись барабанить в дверь.
Появилась заспанная Рыжая. Не переставая зевать, она попыталась найти пульс у Чудика, проснулась окончательно и побежала за дежурным врачом. Тот пришел, сонный, небритый и злой, брезгливо оглядел нас и притронулся двумя пальцами к руке Чудика. Постояв так с полминуты, кивком головы подозвал Рыжую и передал ей руку Чудика, как неодушевленный предмет:
— Считай.
Преодолев испуг, Рыжая начала считать, а он повернулся к нам:
— Вам что, пошутить захотелось или обострение у обоих сразу? Тогда назначим лечение.
Он был так раздражен, что дело могло кончиться серой. Поэтому мы не пытались спорить и, состроив покаянные физиономии, старались не шевелиться.
— Ну что? — обратился он к Рыжей.
— Сорок два, — пролепетала она.
— Что же прикажешь с тобой делать? Эти — больные, а ты?
— Игнатий Маркович, вот ей-богу…
— Тебя, может быть, саму на отделение положить? — флегматично угрозил он уже в дверях.
В итоге Чудику вкололи глюкозу, затем уложили. А нам двоим в причудливом освещении белой ночи снова пришлось наблюдать последовательность медленных движений покойника, оживающего, чтобы переместиться из лежачего положения в позу «лотоса», кем-то или чем-то заданную ему в качестве конечной цели.
На следующий день мы трижды заметили остановку дыхания и пульса у Чудика, в последнем из трех случаев — почти на час, но уже не пытались привлекать к этим фактам чье-либо внимание.
— Вообще-то в таких явлениях ничего сверхъестественного нет, — втолковывал мне Философ, пытаясь прощупать пульс Чудика, — когда человек достигает полной власти над собой, а значит, и над всем миром, он свободен и может покидать свою телесную оболочку на любой срок. Он совершает восхождение в высшие сферы, но при этом его земная жизнь подвергается строгому анализу, и он вынужден возвращаться, чтобы оплатить все свои долги в физическом мире. После этого он волен уйти навсегда. Так покинул наш мир великий Рамакришна… и многие другие.
— По-твоему, выходит, с ним все в порядке?
— В том-то и дело, что нет. В нем нет освобождения, нет просветления, это же сразу видно. По-моему, его в это состояние привели, искусственно, может быть насильно. Такая же разница, как между монахом, который долго постился, и человеком, которому просто не давали еды. Понимаешь?
— Боюсь, все-таки это твоя фантазия. Может, он от какой-нибудь йоги и двинулся. Было бы у него все как у людей, не попал бы в психушку.
Философ на этот раз не обиделся и начал расхаживать из угла в угол, бормоча:
— Посмотрим… посмотрим…
Мне казалось, к этому времени он уже перестал воспринимать Чудика как живого человека, нуждающегося в помощи и сочувствии. Тот стал для него неким абстрактным объектом, подлежащим изучению; он подолгу простаивал у его койки, вглядываясь в непонятную застывшую улыбку.
Вскоре Философ продемонстрировал способность не только к отвлеченному, но и ко вполне конкретному мышлению.