Ничья земля. Тетралогия

То, что за эти двадцать километров пути они не видели вблизи ни одного живого существа, Сергеев считал, скорее, везением, чем несчастьем. То, что очень многие их слышали и видели, сами оставаясь невидимками – было очевидно. Мотоциклетный треск разносился на несколько километров. Просто те, кто наблюдал за ними из укрытий, считали себя слабее. Трезвый расчет – ничего более. Но это не означало, что в один из моментов, когда они, объезжая очередной завал не спустятся поближе к посадкам, в упор не хлестнет автоматная очередь или не выкатится под колеса зеленый шарик гранаты. Могли и позвать к костру, накормить, предложить выпить. Смотря, кто встретится и как повезет. Но то, что никто не встретился – было лучшим вариантом.

Сергеев давно усвоил, что там, где нет людей – некому и предать. Одиночество – самый надежный попутчик. Он много лет был один. И сделал исключение только для Молчуна. И ни разу не пожалел об этом.

Сергеев оторвал взгляд от заснеженной ленты дороги и покосился на сидящего в коляске, насупленного, мальчишку. Молчун был мрачнее мрачного. Напряжение и недоверие были просто написаны на его лице. Он, привыкший бесшумно скользить в чаще леса, не задевая ни одной веточки, не наступая на многочисленные сучки, притаившиеся в палой листве, вынужден был ехать на этой, громыхающей на весь мир, дурно пахнущей железной тележке, и представлять собой превосходную мишень для любого нормального стрелка.

Нет, Молчун превосходно понимал, зачем надо ехать, а не идти! Но сам факт такого безрассудного поведения приводил его в дурное расположение духа.

Удивительно, но, будучи самым близким Михаилу человеком, Молчун одновременно оставался для него человеком совершенно неизвестным. Сергеев не знал о своем спутнике ровным счетом ничего. Ни имени, ни фамилии, ни истории. На разговоры Молчун не шел, и, хотя Сергеев давно выяснил, что писать и читать парнишка умеет, но ни в одной из форм, ему доступных, о своей прошлой жизни рассказывать не хотел.

Несколько раз Сергеев пытался затеять разговор, хотя бы на языке жестов, но Молчун мгновенно замыкался, отворачивался, и мог, сгорбившись, просидеть всю ночь в углу палатки или комнаты, не сомкнув глаз ни на минуту.

Отвага, сообразительность, преданность – всего было в нем, как говорили предки «в самую плепорцию». Но, все равно – Молчун оставался человеком без прошлого, возникшим из ниоткуда. И в любой момент имеющим возможность исчезнуть в никуда.

Сергеев очень боялся, что когда–нибудь такое произойдет. И сам удивлялся, что мысль о том, что он может опять остаться один вызывает настолько сильное чувство незащищенности.

Михаил был уверен, что между ним и мальчиком существует определенная связь – то, что психологи называют ментальным контактом. Такая связь, говорят, возникает между родителями и ребенком, между долго живущими вместе супругами, между единоутробными братьями и сестрами. И очень редко – почти никогда, между малознакомыми людьми. Скорее всего, Молчун испытывал те же чувства, но даже это не могло подвигнуть его на откровенность. Это было – табу. Вот и оставались они малознакомыми, будучи, одновременно, ближе чем братья – почти, как отец и сын.

День был тусклый.

После того, как утренний снегопад прекратился, природа никак не могла определить, что ей надо делать дальше. И все так и зависло в этой странной неопределенности – низкие, беременные снегом облака замерли над дорогой – грязно–серые, как небрежно размытый потолок. Краски были стерты, контуры деревьев потеряли четкость. Слой выпавшего снега окончательно смазал палитру осеннего, умершего леса, скрыв прелые листья и притрусив белым гнилые пни, истекающие желтой трухой.

Они миновали наполовину разрушенную стелу, обозначавшую начало области, всю испещренную пулевыми отметинами, и Сергеев, автоматически бросив взгляд на спидометр, отметил, что вот так вот, тихим сапом, они преодолели почти половину дистанции.

Дорога пошла вниз и вправо, и метрах в трехстах, их взглядам открылся полуразрушенный мосток над белой лентой замерзшей речки, развернутый по диагонали, сгоревший остов длинномерного грузовика на этом мостке и завал из разнообразного железного мусора вокруг него, перегораживающий дорожное полотно, плотно и надежно.

Сергеев притормозил – мотоцикл и коляску понесло, как на салазках, стал поперек, заглушил мотор и стал высматривать место для объезда.

Берега речушки, которая на самом деле была раз в пять шире хорошей канавы, заросли высоким камышом. Вода была скована крепким, почти черным льдом, который просматривался из–под снега, там, где ветер слегка нарушил покров. В лед вмерз сгнивший остов УАЗа, выкрашенного в ООНовские цвета.

Чуть дальше на поверхности торчали несколько помятых металлических бочек. Заросли камыша тянулись, насколько было видно – до самого леса, в который речушка ныряла метрах в ста пятидесяти. Картина была одинаковая, что справа, что слева.

Проехать мотоциклом по льду – было делом плевым, а вот продраться через частокол сухих толстых стеблей – задачей невыполнимой, в принципе. Сожженный же грузовик блокировал дорогу намертво, сделав проезд по мосту предприятием безнадежным. Сергеев задумался. Больно уж не хотелось пилить почти сорок километров пешком, особенно после такого комфортного путешествия.

Молчун тронул его за рукав и постучал пальцем по запасной канистре с бензином, лежавшей у него в ногах.

– Молодчина, – сказал Михаил, оценив идею. – Здорово. А дым?

Молчун пожал плечами: мол, что тут поделаешь?

Действительно, делать больше было нечего – только выжигать заросли. Сухой камыш горит, как порох. Дым, конечно, будет, но тут из двух зол надо выбрать меньшее. Как только прогорит хотя бы метров пять в ширину – сходу форсировать речушку и дуть дальше, по шоссе, да так, чтобы пятки сверкали. Мало ли кто прибежит на костерок?

Сергеев кивнул, и, ударом ноги по тугому стартеру, заведя мотоцикл, аккуратно спустился по скользкому, заснеженному склону вниз, к берегу.

Бензина было жалко, поэтому Молчун принялся искать и почти сразу нашел старую и смятую до плоского состояния пластиковую бутылку.

Через пять минут заросли камыша на обоих берегах весело пылали, а Молчун с Сергеевым ждали, пока пламя припадет. На всякий случай не глуша мотор мотоцикла. В небо поднимался густой белый дым, похожий на обрывки облаков, и воздух над замерзшей речкой дрожал от жара.

Приминая колесами еще дымящиеся, недогоревшие стебли, Сергеев вывел «Урал» на покрывшийся водяной пленкой лед. У берегов, там, где температура была наивысшей, снег подтаял особенно сильно, превратившись в ноздреватую жижу синюшного цвета. На одной из вмерзших в лед бочек и на остове УАЗа, стоящих у самого камыша, дымились остатки краски. Омерзительно воняло горелой пластмассой. Отчего именно исходил этот ядовитый запах видно не было, но слева, там, где камыш пылал вовсю, дым из серо–белого вдруг стал иссиня–черным.

Лед под ними был почти прозрачным. Речка оказалась глубокой. Насколько не разберешь, но явно видно, что это не одна из тех луж, которые можно перейти, не намочив брюки на коленках.

Сергеев ждал, пока догорят заросли на противоположном берегу, и не спешил штурмовать стену огня, катившуюся вслед за ветром к недалекому лесу.

Мотоцикл катился по инерции – передачу Михаил выключил, и только подгазовывал ручкой, чтобы движок не захлебнулся на холостых.

И тут Молчун привстал в коляске, вглядываясь во что–то под колесами.

Их было много. Сколько – трудно было сказать. Там, где снег не подтаял, и не обнажил гладкую, словно отполированную, ледяную поверхность, ничего не было видно. Заниматься поисками специально Сергеев не хотел. Ни к чему это не привело бы. Спасать было некого. Даже достоверно определить, когда умерли эти люди, он не мог. Тут, севернее их маршрута, лед мог стать дня три назад. Ну, четыре. До недели, в конце концов. Но не более. Они не утонули, нет! Их убили. И тот, кто их убил – был человеком творческим.