Ничья земля. Тетралогия

Разные, ох, разные люди попадали в ЗСВ с этими эшелонами. Были тут и уголовники, и маньяки, были авантюристы и мошенники, но все больше и больше становилось среди невольных гостей других: врагов общества, врагов политических.

Расстреливать их было как–то не гуманно, а вот избавиться, чтоб не чирикали – можно. И избавлялись, не мудрствуя лукаво: всего и делов–то – поймать, загрузить в вагон и перевезти через границу. А что будет со ссыльным здесь, где и опытные люди, живущие на Ничьей Земле с первых дней Потопа, бывает, гибнут в секунду и ни за грош – это уже его личное дело. Нечего было даром языком болтать, когда все остальные – довольны и счастливы, кроме террористов, разумеется. А с ними, как известно, разговор короткий.

И со стороны Конфедерации, от гетмана Романа Стецкива и незабвенного сергеевского коллеги Богдана Ващука – Богдасика успешно возглавляющего гетманскую службу Беспеки, в ЗСВ тоже поступали новые жители.

Причины были те же, и метод похожий – только тут ссыльных везли грузовиками. Была бы власть, а недовольные – всегда найдутся. И место для их содержания – тоже. Тем более, что Правительство Конфедерации было далеко небезгрешным и своей невероятной русофобией могло заставить даже потомственного запорожского казака, звереющего при слове «москаль», заговорить с приволжским оканьем на клятой мове.

Естественно, будут недовольные, когда русский язык объявлен вне закона, когда наличие в доме книг на языке захватчика приравнивается к политической неблагонадежности, когда неприятие чужой культуры ценится больше, чем знание своей собственной. Даже поляки, курировавшие от Европейского Союза Конфедерацию, несмотря на свою историческую неприязнь к России, недоуменно качали головами.

В этой взаимной неприязни было нечто патологическое – словно в отношениях мужа и жены, проживших вместе долгие годы и знающих друг друга в тонкостях, которые вдруг оказались в состоянии развода. Причем не просто развода, а развода грязного – с выворачиванием несвежего белья, интимных подробностей и колоссальным желанием сделать друг другу как можно больнее любым способом.

И причина развода давным давно забыта, и вышеупомянутые интимные подробности, выложенные на всеобщее обозрение, свидетельствуют о не угасшем интересе друг к другу – ан–нет! Пути назад не будет – все мосты сожжены и единственная цель встреч теперь – поддержать в душе костер ненависти, не дать ему превратиться в угли.

Так не жалеть друг друга могут только очень близкие люди.

У приехавшего, в первый раз после Потопа, в Москву Сергеева с собой были: почти «правый» паспорт Восточной республики, пара телефонов, в правильность которых верилось с трудом, адрес кафе на Сретенке, где когда–то был «почтовый ящик» для работников конторы. И, естественно, адрес жены покойного деда, той самой блондинки с глазами навыкате – последней, как оказалось, любви бывшего лже – строителя с генеральскими погонами. Проживала сия светская львица в квартире, знакомой Сергееву с детства, но изуродованной до неузнаваемости произведенным ремонтом, превратившим строгое пристанище разведчика, пахнущее старыми книгами, трубочным табаком и сандаловым деревом, в подобие дорогого домика для ручных бенгальских хомячков. Только колеса для бега не хватало.

Российские деньги у Михаила были. В метро, хоть это было быстрее и удобнее, он решил не спускаться, чтобы не нарваться на патрули. Такси продвигалось по Садовому кольцу со скоростью черепахи. С раннего утра и до поздней ночи Садовое было одной сплошной пробкой, чадящей, стонущей клаксонами, бесконечно усталой от собственного существования. Путь до проспекта Мира занял больше полутора часов. Такси ушло в боковые улочки, загрохотало подвеской по разбитому за зиму асфальту вдоль трамвайных путей – водитель, пожилой уже мужчина, заматерился в полголоса, упоминая недобро дороги, дураков ремонтников и их родителей женского рода.

Дом сталинской постройки, где располагалась дедова квартира, прятался за старым сквером – запущенным, не по–настоящему, а продуманно, декоративно. Квартиры в нем были не те, что раньше – теперь, после полной реконструкции, на каждом этаже была только одна дверь, за которой находились настоящие хоромы. И сами подъезды, пахнущие чистотой и мрамором, были совсем не такими, какими их помнил Сергеев.

Но в подъезд, к «бабушке», Михаил попал далеко не сразу – территория бывшего генеральского дома хорошо охранялась молодцеватыми ребятишками в пятнистой форме без знаков различия. Сергеева ненавязчиво попросили представиться, проверили паспорт, спросили к кому он и тут же позвонили по телефону. Разговор Михаил не слышал – охранник предусмотрительно вышел в соседнюю комнату.

– Вас не ждут, – сказал он, вернувшись, и посмотрел настороженно, оценивая Сергеева на случай возможного непонимания.

– Естественно, – ответил Сергеев, – Елена Александровна не слышала обо мне никогда. Я всего–навсего знакомый ее внука, он просил зайти, беспокоится о бабушке.

– Внук? – переспросил охранник с недоверием. – У Елены Александровны? Вы ничего не напутали? Я здесь уже два года работаю, сразу после ремонта и до этого не заборы красил, слушать умею. У нее и детей–то не было никогда. Да и возраст… Могу ли я еще раз глянуть ваши документы?

Сергеев молча протянул паспорт. При виде изображенной на обложке «вилки в жопе» охранник невольно улыбнулся.

– Вы ее мужа не помните? И помнить не можете, его уже много лет, как нет. Александр Трофимович Рысин, генерал – лейтенант. Это его внук, – пояснил он. – Вы скажите, что я от Миши Сергеева, внука Александра Трофимовича.

– Что ж ты, Петр Константинович, – спросил охранник, еще раз заглядывая в красную книжечку поддельного паспорта, – сразу не объяснил кто и откуда? Сиди, жди, я еще раз звякну.

– Кто ж знал, что тут, как на военном заводе? – развел руками Сергеев. – Не зайти, не выйти. В новых домах – я понимаю, а этому – сто лет в обед.

– Так тут же все жильцы новые. Твоего друга бабушка, – охранник ехидно улыбнулся, – да еще один генерал ФСБшный – и все, от прежних жильцов никого и не осталось. Тут теперь модный район, квартиры, знаешь, сколько стоят?

Он исчез в соседней комнате, держа в руках радиотрубку, и через минуту вновь возник на пороге, улыбаясь уже более дружелюбно.

– Не соврал. Помнит друга твоего. Это надо же, а? Я думал – ей лет 40, не более…

– Ну, чуток ты ошибся, брат! – сказал Сергеев. – Лет на двадцать – двадцать пять.

Охранник присвистнул и протянул паспорт обратно.

– Вот, черт! Что медицина–то делает? Ладно, проходи. Третий подъезд, третий этаж.

– Спасибо, – поблагодарил его Михаил, и прошел через вертушку на территорию жилого комплекса.

Елена Александровна Рысина открыла ему дверь сама, предварительно, как он догадывался, хорошо рассмотрев через дверные телекамеры.

На лице ее (а охранник не соврал, выглядела она на сорок с небольшим, не более) не было ни удивления, ни радости. Особого любопытства тоже не было – пришел, так пришел.

За прошедшие с их последней встречи годы, госпожа Рысина, конечно, изменилась, но не до неузнаваемости. Раздалась в талии до ширины плеч, отчего стала похожа на массивную вазу чешского хрусталя. Веки стали тяжелее, а на гладкой коже хорошо отшлифованных щек, особенно четко выделялись две глубокие вертикальные складки, идущие вниз, от крыльев носа.

Глаза изменились мало – такие же бледно–голубые, навыкате, только глупыми они не казались – смотрела госпожа–генеральша на внука спокойно, без симпатий, с изрядной толикой недоверия, и, заранее прописанной на лице и во взгляде, усталостью от предстоящей беседы – так смотрит мудрый чекист на разоблаченного врага народа.

– Я так и думала, что это ты, – сказала Елена Александровна. – Проходи, Миша, что в дверях стоять?

Скорее всего, он был для «бабушки» ранним гостем. Несмотря на то, что время давно миновало полдень, госпожа Рысина была в шелковом халатике, обнимавшем массивные, как кадка для фикуса, телеса, в расшитых тапочках на слегка подагрических ногах и без украшений. Только прическа у нее была безукоризненной – Сергеев догадался, что на родственнице надет парик.