Страница 51 из 89
Я прошу тебя простить меня за доставляемое тебе беспокойство, но сознание, что ты согласен со мной в отношении К. дает мне силы.
Я думаю, что ты знаешь, что вся корреспонденция из или в Россию открывается и просматривается, и это не прибавляет К. оптимизма».
«14 марта 1935 г., Принстон
Дорогая Анна,
Несколько недель назад я получил твое письмо. Д-р Флекснер думает, что, используя политические рычаги в Вашингтоне, для К. невозможно ничего сделать, потому что это не касается Америки. Наилучшим будет ознакомить Москву с мнениями американских ученых. После долгих обсуждений соответствующее обращение было составлено (копия прилагается). Я надеюсь, что его подпишут все выдающиеся физики Америки, и оно будет послано в Москву. Если европейские страны выступят с аналогичной акцией, я думаю, это будет иметь эффект.
Этим летом я предполагаю отправиться в Россию, пока не знаю, через Атлантику или Тихий океан. Конечно, я встречусь с К., если он до тех пор будет там. Могу ли я что-нибудь сделать для тебя?
В Принстоне все говорят, что К. задержан в России из-за того, что Гамов отказался вернуться в Россию, после того как был отпущен с обещанием вернуться. Правда ли это? Мне это кажется весьма правдоподобным.
Я надеюсь, что ты уже не так волнуешься. Ты не должна обращать внимания на всякие глупые истории, в которые никто все равно не верит».
«9 апреля 1935 г., Кембридж
Дорогой Дирак,
Спасибо тебе за письмо, я надеюсь, что наше правительство прислушается к вашей петиции. Но, во всяком случае, американские ученые не безразличны к судьбе Капицы.
Ты пишешь, что собираешься в Россию этим летом, и я очень надеюсь, что ты поедешь через Англию. Если Капица все еще будет там, то я должна иметь надежного друга, которому я могла бы доверить послание, которое может быть отправлено только таким способом.
Боюсь, что Капица находится все в большем и большем волнении, очень страдает и очень несчастен. Ты знаешь, как он волнуется, когда что-то происходит неправильно, а здесь все неправильно. Я вкладываю в письмо перевод некоторых писем К. ко мне, которые могут быть интересны тебе, а также д-ру Флекснеру, т. к. в них очень хорошо предстает картина морального состояния Капицы. Я чувствую, что мы должны приложить все силы, чтобы хотя бы на короткое время он смог вернуться в Кембридж, под любые гарантии. Но он не хочет гарантий, т. к. это будет означать отсутствие к нему полного доверия. Все это меня очень беспокоит, т. к. мне кажется, что на сов. правительство не оказывается достаточного давления. Если ты найдешь это возможным, то было бы все-таки очень хорошо, чтобы и какое-то другое мнение, а не только ученых, было бы доведено до нашего правительства. Как ты думаешь, можно этим делом заинтересовать радикальных писателей? Мне кажется, что письма Капицы хорошо отражают его положение и что любой человек, прочитавший их, будет на его стороне. Особенно среди людей, заинтересованных в развитии Советского Союза, среди тех, кто относится к нему с симпатией. Всякий увидит, какая была допущена ужасная ошибка, и чем скорее ее исправить, тем будет лучше для всех. Поговори об этом с д-ром Флекснером, который, как я поняла из твоих писем, как раз подходящий для этого человек.
Что касается Гамова, то тут трудно сказать, имело ли его дело какое-нибудь влияние. Конечно, оно все усложнило, правительство стало относиться более подозрительно к ученым. Но Гамов всегда говорил мне, что никто не давал никаких гарантий его возвращения. Да и Гамов сам находится не в очень приятном положении. В России, определенно, были очень недовольны его поведением. Но это его заботы, а не мои.
Пожалуйста, Дирак, если есть хоть какая-то возможность поехать в Россию через Европу, сделай это. Это будет чрезвычайно важно и для меня, и для Капицы, и я буду очень рада повидаться с тобой.
Читая письма К. я не могу отделаться от необычайно острого ощущения чудовищной жестокости и бездушности всего происходящего».
«23 апреля 1935 г., Вашингтон
Дорогая Анна,
Сегодня утром я получил твое письмо, но переводы писем Капицы еще не получены. Я боюсь, что мне придется ехать в Россию через Дальний Восток, у меня там встречи с разными людьми в Японии и Китае. Мне очень жаль, что так получилось. Будет абсолютно безопасно, если ты пришлешь мне послание для Капицы в Принстон. Я уничтожу бумаги, как только прочту их, и буду держать сообщение в своей голове. Это предотвратит возможность того, что оно попадет в плохие руки. Если все же не удастся поступить таким образом, то я буду рад снова поехать в Россию, как только это будет возможно, после моего возвращения в Англию (это будет в конце сентября). Я сомневаюсь, что для К. будет хорошо, если к нему будет привлекаться внимание и вне научных кругов, но я поговорю с Флекснером об этом.
Еще несколько дней до окончания конференции я проведу в Вашингтоне, а потом вернусь в Принстон, где пробуду по крайней мере до середины мая».
«27 апреля 1935 г., Вашингтон
Дорогая Анна,
На прошлой неделе здесь в Вашингтоне собралось много научного народа. Здесь состоялись заседания Национальной академии наук и Американского физического общества, и почти все приехали сюда — кто на одно заседание, кто на другое, а кто и на оба. Положение твоего мужа очень широко обсуждалось. И все, кто был здесь, сочувствуют ли они советской системе или против нее, согласились с тем, что советское правительство в этом случае совершает страшную ошибку и они готовы сделать все возможное, чтобы помочь К.
Решили, что было бы хорошо, если бы кто-нибудь из видных американских ученых посетил советского посла в Вашингтоне и сообщил ему, какое возмущение этот случай вызвал в Америке. Предложение это исходило от О. Штерна. Мы попросили сделать это К. Т. Комптона, но он должен был покинуть Вашингтон, и у него на это не было времени. Вместо этого он написал письмо, копия которого прилагается.
Договорились, в конце концов, о том, что Р. Э. Милликен и я должны попытаться встретиться с советским послом (его зовут Трояновский). Известно, что Милликен настроен скорее против Советов, но противовесом этому должен был служить я, поскольку известно, что я настроен скорее благожелательно. Посол назначил нам встречу, как только ему позвонил Милликен, и мы отправились к нему в пятницу после полудня, спустя два дня после того, как было отправлено письмо Комптона.
Говорил с советским послом по большей части Милликен. Он рассказал, как получил об этой истории конфиденциальную информацию от своего сына Гленна из Кембриджа и что я хорошо знаком с семьей Капицы и узнал об этом от них. Посол сказал, что он об этом деле раньше не знал, но только что получил об этом письмо от проф. Комптона. Продолжая разговор, Милликен объяснил значение работы К. Он говорил о том, как много времени и денег было в нее вложено и что прекращение этой работы будет большой потерей для науки. Он сказал также, что слышал, что из-за насильственного задержания в России здоровью К. грозит серьезная опасность и, если ему не разрешат вскоре выехать, он, по-видимому, не будет уже пригоден ни для какой работы. Посол ответил, что многим видным советским ученым было разрешено выехать на короткий срок за границу, а они затем не вернулись и что общественное мнение в России было этим крайне возмущено. Он при этом, в частности, сослался на Шаляпина. Я думал, что он назовет Гамова, но он это не сделал. Милликен тогда сказал, что случай с К. совершенно другого рода — К. очень давно работает в Англии. Я сказал, что К. находился в Англии 13 или 14 лет. Посол сказал, что, по всей вероятности, они установили в России общее правило, запрещающее людям выезд (или же, как он выразился, возмущение общественности в России в отношении тех, которым разрешили выезд и кто не вернулся, стало столь сильным, что это вынудило правительство принять такое правило), и что, по-видимому, это правило жестко действует в данном случае.