Страница 14 из 50
Вокруг ничего живого, только с большой высоты благодаря царящей вокруг тишине изредка доносились хлопанье крыльев и голоса птиц. Это стаи черных ворон, словно рой мошкары, кружили над самыми высокими холмами, а ниже летали бесчисленные стаи белых острокрылых птиц, полетом и жалобными криками напоминающих куликов. Иногда вдали появлялся орел с коричневыми полосами на животе или ягнятник-бородач с оперением в черных и светло-серых пятнах, они медленно прорезали пустынное небо, осматривая все вокруг, и, как усталые охотники, возвращались в лесистые горы Богара.
За Богари, за чередой симметричных холмов и долин — последней границей Телля — через узкий проход попадаешь наконец на первую равнину Юга.
Перед нами открылась огромная перспектива: добрых двадцать четыре-двадцать пять лье плоской земли, совершенно ровной и гладкой, выжженная равнина зеленовато-желтого цвета, расчерченная полосами серых теней и тусклого света. Грозовая туча, вставшая над ней, делила равнину надвое и мешала нам определить ее границы. Лишь в просветах клочковатого тумана, в котором, казалось, слились земля и небо, можно было угадать линию гор, идущих параллельно Теллю с востока на запад, с семью пиками в центре цепи; эти семь голов и дали ей имя Себа-Руус.
Перейдя перевал, наш небольшой караван развернулся на равнине и опять построился в походном порядке, который мы приняли в начале пути. Мы шли с севера на юг прямо к Себа-Руус, которую должны достигнуть только послезавтра.
Впереди едут всадники числом около тридцати, позади верблюды, подбадриваемые пронзительными окриками и свистом погонщиков, впереди всех наш хабир, затем господин Н., чья крупная белая лошадь всегда опережает других на несколько сотен метров, хотя идет шагом, рядом с ними, почти вплотную, двое или трое верховых слуг — красивых молодых людей в белом на вертких кобылах белой и серой масти, но снаряженных небрежно, как на прогулке, и почти без оружия, лишь один везет двуствольное ружье своего хозяина и его широкую джебиру* из рысьей шкуры на луке своего седла.
Меня можно найти чаще всего в стороне или рядом с самыми молчаливыми спутниками, это позволяет мне оставаться наедине с собой, либо часами разглядывая проплывающие мимо белые бурнусы, лоснящиеся от пота крупы, седла с красными дужками, либо наблюдая за приближающейся рыжей тучей верблюдов, следующих в походном порядке, с вытянутыми шеями, на страусиных ногах, и живописной поклажей, водруженной на их спины.
Кроме сопровождающих всадников и слуг с нами едут три амина мзабитов со свитой, которые, надо думать, должны разрешить политические осложнения, возможные в области Мзаб. Один из них — рослый и суровый, в боевом снаряжении — гордо восседает на красивом черном коне в богатой серебряной сбруе, покрытом пурпурным бархатом и широким куском пунцовой материи.
Второй, амин Бени Изген, — маленький старичок с приветливым лицом, добрыми глазами, с белой вьющейся бородой и беззубым ртом.
Третий, которого зовут Си Бакир, — человек средних лет, с открытым, веселым лицом, очень маленький, но необычайно тучный — восседает колобком на небольшом муле в чистой попоне, на толстом матрасе из джерби вместо седла. Это добрый и состоятельный буржуа, владелец мавританских бань в Алжире. Его сын учится в Берриане. Он с равной любовью рассказывает о своем сыне, своих банях и знаменитых финиках, растущих у него на родине.
Одет он по-домашнему: на ногах добротные шерстяные носки и туфли из черной кожи. У него нет никакого оружия. Он обороняется только от солнечных лучей, и орудием защиты ему служит соломенная шляпа, самая большая, которую я когда-либо видел, огромная, как зонт от солнца; он снимает или надевает ее в зависимости от того, ясное ли небо или оно затянуто облаками.
Си Бакир относится ко мне дружески, и мне нравится путешествовать в его обществе. Он знает по-французски столько же, сколько я по-арабски, что делает наше общение очень забавным, но вряд ли полезным.
В восемь часов, когда уже совсем стемнело, мы прибыли на место бивуака и спешились среди палаток племени улед-моктар, где намеревались провести ночь.
Ни продолжительность перехода (мы сделали три лишних лье), ни недостаток воды с самого утра не отвлекли Си Бакира от милой беседы, он досказывал несколько туманную историю появления его состояния и обещал мне рассказать во время следующего перехода о своем сыне. Любезный старик скрепил нашу завязавшуюся дружбу тем, что почтительно придержал мое стремя, когда я слезал с лошади, от чего я тщетно пытался отказаться.
На следующий день, в полдень, после небольшого пяти-или шестичасового марша, мы разбили лагерь в Айн-Узера; это был печальный бивуак — самый печальный, без сомнения, на всем пути — на берегу зловещего илистого болота, ощетинившегося зеленым тростником среди беловатых песков. Айн-Узера расположен в низменной части равнины, которая простерлась на пятнадцать лье на север, на девять лье на юг, а на восток и запад границ ее вообще не было видно. Многочисленные серые грифы и стаи ужасных ворон хозяйничали у источника в момент нашего появления: неподвижные, со сгорбленными спинами птицы выстроились двумя рядами по берегам водоема. Издали я принял их за людей, которые, как и мы, спешили напиться. Понадобился ружейный залп, чтобы рассеять этих хищных бродяг.
В этой суровой стране источник всегда встречаешь как благодеяние, даже когда вода в нем теплая и зловонная, как в тоскливом болоте Айн-Узера. С благодарностью черпаешь воду и чувствуешь себя счастливым, наполнив бурдюки для завтрашнего перехода, заведомо зная, что на пути не будет ни одного источника.
Птицы улетели, и мы остались одни.
Насколько хватало глаз, равнина была пустынна, и наш бивуак скрылся в складках местности. Все же к вечеру подошел маленький караван из пяти верблюдов и трех погонщиков и остановился рядом с нами, на самом берегу источника. Развьюченные верблюды принялись щипать траву, три путника сложили в одну кучу все телли* и улеглись рядом. Они не разожгли огня, вероятно, им нечего было готовить. Наутро мы едва различили этот караван уже в лье от нас на юго-востоке.
В усталости ли было дело или в странном воздействии местности? Не знаю, но весь этот долгий хмурый день мы проспали в палатках. Я был подавлен первым впечатлением от пустынной страны. Вряд ли мое чувство можно сравнить с впечатлением, которое производит прекрасная страна, смертельно пораженная и приговоренная к вечному бесплодию. Это уже был не костистый скелет Богари — ужасный, странный, но по-своему стройный, а нечто огромное, бесформенное, почти бесцветное, ничто, пустота, забытая богом; ускользающие контуры, смутные очертания; позади, впереди, повсюду земля покрыта бледно-зеленым покрывалом с сероватыми, зеленоватыми или желтоватыми пятнами. С одной стороны возвышалась Себа-Руус, семь готов, едва освещенная тусклым заходящим солнцем, с другой — высокие горы Телля, еще менее четкие в бесцветном тумане, и надо всем небо в тучах, хмурое, с белесыми пятнами, откуда солнце уходило без торжества, как бы с холодной улыбкой. В глубоком безмолвии только легкий ветерок, пришедший с северо-запада и медленно несущий нам грозу, вызывал шорох в зарослях болотного тростника.
Целый час я провел, лежа у источника, наблюдая эту бледную страну и бледное солнце, прислушиваясь к легкому и грустному ветерку. Даже наступление ночи не могло сделать местность более глухой, унылой и заброшенной.
Во время перехода или у источника в тот день удалось подстрелить: гангу — красивую куропатку с красным клювом и лапками, интересной серо-желтой окраски с каштановым ожерельем (мясо у нее жесткое, неприятное на вкус); большую, с перепончатыми лапами птицу перламутровосерого цвета, с черными головой, клювом и лапками, с длинными и острыми, как у чайки, крыльями; маленького круглого болотного кулика, более серого, чем кулик во Франции; горлицу; двух вяхирей аспидно-лазурного цвета, которых я впредь буду называть голубыми голубями; наконец, двух прекрасных уток, более крупных, чем наши, в красивом оперении абрикосового оттенка.