Запретное

Как только Мая уходит, на меня обрушиваются двое мужчин-полицейских. Каждый хватает меня за руку и приказывает медленно встать. Я так и делаю, напрягая каждую мышцу и стискивая зубы, пытаясь унять дрожь. Коренастый офицер с маленькими глазами и пухлым лицом ухмыляется, когда я встаю с кровати, и простыня падает - я остаюсь в одних трусах.

- Не думаю, что этого нужно обыскивать, - смеется он.

Я слышу доносящийся снизу плач Маи.

- Что они с ним сделают? Что они с ним сделают? - продолжает кричать она.

Раз за разом успокаивающий женский голос повторяет ответ:

- Не волнуйся. Теперь ты в безопасности. Он больше не сможет тебе навредить.

- У тебя есть какая-то одежда? - спрашивает меня другой полицейский. Он выглядит чуть старше меня. Я задаюсь вопросом, как долго он работает в полиции. Участвовал ли он когда-нибудь в таком же отвратительном преступлении?

- У меня в с-спальне…

Молодой полицейский ведет меня к моей комнате и следит, пока я одеваюсь, его рация прерывает тишину своим потрескиванием. Я чувствую его полный отвращения взгляд на своей спине, теле. Я не могу найти ничего чистого. По какой-то необъяснимой причине, я чувствую необходимость в том, чтобы надеть что-то только что постиранное. Единственной вещью под рукой оказывается моя школьная форма. Я ощущаю нетерпеливость мужчины, стоящего в дверном проходе позади меня, но мне так сильно хочется прикрыть свое тело, что я даже не могу ясно мыслить, не могу вспомнить, где храню свои вещи. Наконец, я надеваю футболку и джинсы, засовываю босые ноги в кеды, прежде чем осознаю, что надел футболку наизнанку.

К нам заходит в комнату грузный полицейский. Они оба кажутся слишком большими для этого ограниченного пространства. Я болезненно осознаю, что моя кровать не застелена, а носки и нижнее белье разбросаны по полу. Сломанный карниз, старый весь исцарапанный стол, потрескавшиеся стены. Мне стыдно от всего этого. Я смотрю на маленький семейный снимок, все еще прикрепленный к стене над моей кроватью, и мне внезапно хочется его взять с собой. Что-нибудь, что угодно, что напоминало бы мне обо всех них.

Офицер постарше задает мне несколько стандартных вопросов: имя, дата рождения, гражданство… Мой голос все еще дрожит, несмотря на все усилия, направленные на то, чтобы он звучал ровно. Чем больше я стараюсь не заикаться, тем хуже выходит. Когда мой разум пустеет, и я даже не могу вспомнить собственный день рождения, они смотрят на меня так, будто думают, что я сознательно скрываю информацию. Я прислушиваюсь, чтобы услышать голос Маи, но ничего не слышу. Что они с ней сделали? Куда они ее увели?

- Лочен Уители, - ровным, механическим тоном произносит офицер, - В полицию поступило заявление, что некоторое время назад вы изнасиловали свою шестнадцатилетнюю сестру. Я арестовываю вас за нарушение пункта двадцать пять статьи о сексуальных правонарушениях за действия сексуального характера с ребенком, являющимся членом семьи.

Обвинение ударяет меня словно кулаком по животу. Оно выставляет меня не просто насильником, а педофилом. И Мая - ребенок? Она уже несколько лет как не ребенок. И она не несовершеннолетняя! Но, естественно, я внезапно осознаю, что даже за две недели до семнадцати в глазах закона она все еще считается ребенком. Однако я в восемнадцать уже взрослый. Тринадцать месяцев. Могут также стать и тринадцатью годами… Теперь полицейский зачитывает мне мои права.

- Вы не обязаны ничего говорить. Но навредите своей же защите, если не упомянете, если вас спросят, чего-то, на что потом будете опираться в суде. Все, что вы скажете, может быть представлено в качестве доказательства, - Его голос нарочитый, полный власти, лицо, пустое, холодное, лишенное всяких эмоций. Но это не какое-то полицейское шоу. Это реальность. Я совершил настоящее преступление.

Молодой полицейский сообщает мне, что сейчас они выведут меня на улицу к “транспортному средству”. Коридор слишком узок для нас троих. Толстый офицер идет впереди, его походка медленная и тяжелая. Другой крепко держит меня чуть выше локтя. До сих пор мне удавалось скрывать страх, но стоит нам подойти к лестнице, как вдруг я чувствую, что прилив паники усиливается. Глупо: это вызвано не чем иным, как нуждой сходить в туалет. Но внезапно я понимаю, что мне очень нужно сходить и что я понятия не имею, когда еще у меня будет такая возможность. После часов допросов, в какой-то камере взаперти, перед целой кучей других заключенных? Я спотыкаюсь, останавливаясь на верхней лестничной площадке.

- Двигайся! - Я чувствую между лопаток давление твердой руки.

- Можно мне… можно мне, пожалуйста, воспользоваться туалетом перед уходом? - мой голос звучит испуганно и безумно. Я чувствую, что у меня горит лицо, как только слова вырываются изо рта, как бы мне хотелось забрать их обратно. Я кажусь жалким.

Они обмениваются взглядами. Плотный мужчина вздыхает и кивает. Они впускают меня в туалет. Офицер моложе стоит в дверном проеме.

Наручники дела не упрощают. Я чувствую, как присутствие мужчины заполняет маленькую комнату. Я разворачиваюсь так, чтобы стоять к нему спиной, и пытаюсь расстегнуть джинсы. По моей шее и спине скатывается пот, футболка прилипает к коже. Мышцы в коленях вот-вот задрожат. Я закрываю глаза и пытаюсь расслабиться, но мне очень нужно справить нужду, что просто невозможно. Я не могу. Я просто не могу. Не таким образом.

- У нас нет в запасе целого дня, - голос сзади заставляет меня вздрогнуть. Я застегиваюсь и спускаю воду в пустом унитазе. Поворачиваясь, я слишком смущен, чтобы даже поднять голову.

Когда мы выходим и тащимся вниз по узкой лестнице, молодой офицер говорит мне уже мягче:

- Участок недалеко. Там у тебя будет некоторая уединенность.

Его слова поражают меня. Небольшой намек на доброту, нотка заверения, несмотря на столь ужасную вещь, которую я совершил. Я чувствую, как моя видимость сползает. Глубоко дыша, я с силой закусываю губу. На тот случай, если Мая увидит меня, очень важно, чтобы я вышел из дома, не развалившись на части.

Голоса на кухне то становятся громче, то стихают. Дверь плотно закрыта. Так вот, куда они ее увели. Дай Бог, чтобы они по-прежнему относились к ней как к жертве, утешали ее вместо того, чтобы закидывать вопросами. Мне приходится стиснуть зубы, сжать все мышцы в теле, чтобы не дать себе побежать к ней, обнять ее, поцеловать в последний раз.

Я замечаю розовую скакалку, свисающую через перила. На ковре - остатки от вчерашнего желе. На подставке у входной двери разбросаны маленькие ботиночки. Белые босоножки Уиллы и кроссовки со шнурками, которые она, наконец, научилась завязывать - все такое крошечное. Потертые школьные ботинки Тиффина, его очень ценные футбольные бутсы, перчатки и “счастливый” мяч. Над ними висят школьные пиджаки, брошенные, пустые, как призраки настоящих их. Я хочу, чтобы они вернулись, я хочу, чтобы мои дети вернулись. Я скучаю по ним - эта боль, как дыра в сердце. Они были так взволнованы тем, что уходят, что у меня даже не было времени их обнять. Мне даже не удалось с ними попрощаться.

Когда меня проталкивают мимо открытой двери гостиной, какое-то движение привлекает мой взгляд, и я останавливаюсь. Я поворачиваю голову к фигуре в кресле и, к своему изумлению, обнаруживаю Кита. Он неподвижно сидит с белым лицом рядом с женщиной-офицером, его аккуратно собранные на остров Уайт сумки небрежно свалены у ног. Когда он медленно поворачивается ко мне, я непонимающе гляжу на него. Меня толкают сзади, говорят “шевелись”. Я спотыкаюсь о дверной порог, мой взгляд умоляет Кита хоть о каком-то объяснении.

- Почему ты здесь?

Не могу поверить, что он свидетель всего произошедшего. Не могу поверить, что они как-то разыскали его прежде, чем он ушел, также впутав его во все это. Ради Бога, ему же всего лишь тринадцать! Мне хочется закричать. Он должен находиться в путешествии всей его жизни, а не наблюдать за тем, как его брата арестовывают за сексуальное насилие над его сестрой. Мне хочется в ярости ударить их, заставить отпустить его.