Горе мертвого короля

— В самом деле? Кто еще из присутствующих думает так же?

— Я тоже считаю, — сказал маршал, — что всего разумней было бы признать необходимость отступления. Вот уже который месяц парламент Большой Земли призывает нас положить конец этой кампании.

— Политики! Что они в этом понимают! Когда я преподнесу им на блюдечке этот город, эту страну, они тут же забудут свои бабьи причитания и воздвигнут нам памятники при жизни.

— Истинное положение вещей им со стороны виднее, чем нам здесь. Возможно, у нас слишком сузилось поле зрения. Мы уперлись в эти стены, бьемся о них уже две зимы и, боюсь, так и не…

— Кто еще? — оборвал его Герольф.

— Я хочу добавить, — сказал другой генерал, — что до нас доходят очень тревожные сведения о неопознанных вооруженных отрядах, подтягивающихся с севера и востока, которые, возможно…

— Шайка-другая неорганизованных казаков! Голодранцы!

— Согласен, но они могут оказаться многочисленнее, чем мы думаем, и если все они разом нападут на нас, мы окажемся меж двух огней, в такой ситуации…

— Кто еще?

Офицеры высказывались один за другим, слова были разные, но мотив один — похоронный звон. Одни упирали на упаднические настроения в войсках. Другие — на их крайнее изнеможение. Еще кто-то — на все возрастающие трудности с доставкой продовольствия. Вспомнили потери, понесенные за минувший день в ходе неудавшегося штурма. Говорили об истощении резервов Большой Земли. Один из генералов, опираясь на документы, подвел бедственный итог завоевательной кампании, а в заключение нарушил табу:

— Трудно оценить со всей точностью, — сказал он, взвешивая каждое слово, — но, безусловно, не будет преувеличением утверждать, что с начала кампании пятьдесят тысяч наших солдат погибли в столкновениях с противником, и по меньшей мере триста тысяч — от болезней или морозов. Что составляет примерно две трети всего личного состава. Это не считая тяжело раненных, оставшихся калеками, обмороженных… Думаю, давно пора было это сказать…

Герольф выслушал эту речь до конца, и взгляд его, не отрывавшийся от оратора, был тверд. Потом он кивнул, выдержал долгую паузу и наконец повернулся к Бергу, который, как простой лейтенант, сидел в стороне, у окна.

— А ты, Берг?

Берг, единственный из всех, обращался к нему на «ты».

— Я думаю как ты, — сказал он просто. — Мы пришли, чтоб захватить этот город, и захватим.

В лице Герольфа что-то непривычно дрогнуло. Он стиснул зубы, сглотнул.

— Ты прав, Берг. Благодарю тебя.

Потом он встал и медленно, размеренно заговорил, обращаясь к собранию. В лице у него не было ни кровинки.

— Я буду просить парламент Большой Земли в последний раз выслать нам подкрепление — экстренное и массированное. Мы отправим по домам больных и раненых и заменим их свежим пополнением. Удвоим охрану обозов, доставляющих провиант. Я требую, чтобы с завтрашнего дня в расположении войск были установлены и в дальнейшем строго соблюдались дисциплина, порядок и санитарные нормы. Добавлю, что впредь любые пораженческие разговоры будут подсудны военному трибуналу. Это относится как к солдатам, так и к офицерам. Доброй ночи, господа офицеры.

Ни для кого из господ офицеров эта ночь не была доброй. Кроме Берга, который за всю жизнь никогда не тратил больше тридцати секунд на то, чтоб уснуть крепким сном.

«Шайка-другая неорганизованных казаков», эти «голодранцы», по презрительному определению Герольфа, объявились на следующий же день. Они подошли не только с севера и востока, как предполагалось, а со всех четырех сторон. Видно было, как вдали безмолвной угрозой выстраиваются их черные линии. Теперь стало ясно, насколько ошибочны были представления об их численности. Оказалось, что это не какие-то отдельные шайки, но десятки тысяч бойцов, самая настоящая армия, готовая дать бой.

Все утро они занимали позиции, пока еще на отдаленных подступах. Без спешки, не скрываясь. Потом пустили застрельщиков. Раз за разом, по несколько сотен наездников, которых пехота без особого труда заставляла отступить. Теперь вблизи можно было их как следует разглядеть. В самом деле, казаки лохматые, расхристанные, вооруженные кто чем: карабинами, пиками, охотничьими ружьями, луками, саблями.

— Комариные укусы! — охарактеризовал их действия Герольф. — Стараются спровоцировать нас, чтобы мы вышли из укрытия. Ну-ну, пускай подождут.

После полудня погода переменилась. Небо заволокло, оно стало грязно-серым. И казаки обрушились на лагерь.

Они накатывали волной, стреляли, кололи, рубили, поджигали палатки горящими стрелами и откатывались, уступая место следующей, еще более буйной волне.

Армия Герольфа еще не оправилась после вчерашнего неудачного штурма. Сотни раненых в пропитанных кровью повязках до сих пор стонали на соломе, взывая о помощи, которую никто не мог им оказать. Мало того: вырыть в мерзлой земле могилы для убитых тоже еще не успели, и ряды накрытых простынями трупов ждали погребения. А противник впервые за всю войну завязал настоящее сражение.

Солдат это ошеломило. И разъярило. Как могли их военачальники оказаться настолько неосведомленными относительно сил противника? В какую чудовищную ловушку их завели? Отдавались противоречивые приказы — переместить орудия, повернуть их против нападающих — и маневры осложнялись путаницей и паникой. Пехота давно отвыкла строиться в боевой порядок, да и времени на это уже не было. Разрозненные случайные группы отбивались каждая на свой страх и риск без какой-либо общей стратегии.

Кавалерия несколько раз пыталась прорваться в открытое поле, чтоб атаковать противника с тыла, но так и не прорвалась и только понесла большие потери в людях и лошадях.

Спустя несколько часов бой практически превратился в избиение. Тем более что защитники осажденной столицы бросили последние свои силы в помощь долгожданным освободителям. Они стреляли со стен, уже не экономя сохранившиеся до сих пор остатки боеприпасов. Вчерашнее «теперь или никогда» перешло на другую сторону.

Наступившая темнота не принесла затишья. Наоборот, еще ярче рдело пламя, еще неистовее стали крики, еще оглушительней пальба.

Около полуночи Герольф собрал во «дворце» военный совет. Из пятнадцати офицеров, собиравшихся накануне, пришло только семеро.

— Где остальные? — спросил Герольф.

Остальные были убиты или взяты в плен.

— А Берг?

— Я тут, — отозвался дюжий лейтенант, скромно державшийся у дверей.

— Иди сюда! Чего ты отираешься позади! Фенрира видел?

— Он сражается…

Совет не занял много времени, в оценке положения все сходились: в войсках царит хаос, и надо срочно положить этому конец. Наскоро обсудили, как лучше организовать оборону силами имеющихся в наличии офицеров. По карте распределили между собой стратегически важные участки и немедленно отправились каждый на свое место.

Через некоторое время в сражении как будто наступило некоторое равновесие. Артиллерию развернули и выстроили в боевом порядке, заставив противника отступить. Вновь заговорили пушки. Герольф поспевал всюду, распоряжаясь и воодушевляя офицеров и солдат.

Весь остаток ночи бушевал бой. Теперь, когда палатки догорели, бились в темноте, в тошнотворном смраде горелой кожи и мяса. Спотыкались о трупы людей и лошадей. А у казаков, казалось, глаза были как у кошек и видели в темноте как средь бела дня.

«Дворец» горел, и на последний совет Герольф созвал своих людей в пустующей конюшне. По пути ему попался какой-то раненый, который лежал на земле, укрытый одеялом. Тот узнал его и, выставляя напоказ зияющую рану на голове, осыпал безголосыми проклятиями:

— Как тебе вот это, вояка хренов? Погляди, погляди, твоя работа… Чтоб ты тоже тут сдох, как я издыхаю!

И плюнул в его сторону.

Никогда еще Герольфа так не оскорбляли в лицо, но он только отвернулся и прошел мимо. В конюшне, меся сапогами перегнивший навоз, сошлись четверо: сам Герольф, два генерала и Берг.