Землемер

— Мы не называем теперь Нью-Йорк провинцией, капитан Эндрю, потрудитесь вспомнить.

— Ах, да, правда! Тысячу раз извиняюсь перед Нью-Йорком! Как только совсем затихнет война, посмотрите, как все бросятся на земли; тогда занятие землемера будет просто чудом. Знаете ли, мой любезный, поговаривают, что всем офицерам и солдатам дадут по участку земли.

Дай-то Бог! Тогда я снова сделаюсь помещиком, как был им при появлении на этот свет. Конечно, для вас, наследника многих тысяч долларов, ничего не значат несколько сотен, но что касается меня — признаюсь, что эта мысль меня восхищает.

— Так вы опять хотите предаться занятиям земледельца?

— Нет. Земледелие и я, мы вечно были в разладе. Но если я получу землю, то буду иметь право измерить ее, и тогда посмотрим, что скажут господа ученые. Увидят, узнают тогда, так ли ошибочны мои измерения. Если другие не хотят доверять мне, из этого не следует, что я сам себе не должен доверять.

Я знал, что Эндрю оскорбляло неполное его образование; чтобы отклонить разговор от предмета, который был для него неприятен, я принялся говорить о его племяннице, и в этот раз я узнал некоторые подробности, о которых не слышал раньше.

Племянницу землемера звали Урсула Мальбон. Несмотря на то, что Урсула была дочерью сестры Эндрю, она не принадлежала к роду Койемансов. Из этого выходило, что старушка Койеманс была два раза замужем и что второй ее муж был отцом Урсулы. Боб Мальбон, как землемер называл отца Урсулы, принадлежал к хорошей фамилии; любил сорить деньгами, он женился на матери Урсулы из-за приданого, а потом меньше чем за десять лет промотал и свое и жены состояние. Когда они умерли, за короткое время один после другого, у них осталась двухлетняя дочь.

Этот ребенок остался на попечении дяди, проводившего жизнь в лесу, за обычным своим занятием, и госпожи Стреттон, содержательницы пансиона, о которой я уже говорил. У Урсулы был сводный брат, сын Боба Мальбона от первой жены; он находился в армии, получал скудное жалование и должен был помогать близкой свое родственнице, между тем благодаря госпоже Стреттон, землемеру и брату своему, Урсула ни в чем не нуждалась до восемнадцати лет и до смерти своей благодетельницы успела получить хорошее образование. После госпожи Стреттон покровителем ее остался дядя. Брат ее, при всем желании помогать сестре чем-нибудь уже не мог, потому что, служа капитаном, он получал ограниченное содержание.

Я вскоре заметил, что старик Эндрю любил Урсулу больше всего на свете. Когда он был в хорошем расположении духа, то он не мог нахвалиться своей племянницей; глаза его наполнялись слезами. Однажды он предложил мне жениться на Урсуле.

— Вы созданы друг для друга, — сказал он очень серьезно. — Что же касается приданого, то я знаю, что вы не ищете его, у вас самого всего вдоволь. Клянусь вам, капитан Литтлпэдж, клянусь, умница Урсула смеется с утра до ночи, а такой подруги должен желать для своего развлечения старый воин. Испытаете сами, и потом скажете мне.

— Старый воин должен желать этого, не спорю, мой друг, но вы забываете, сколько мне лет, — я ребенок.

— Ребенок! Хорош ребенок, который дерется как лев!

Разве я не видел вас в деле?

— Предположим, что так! Но женится не воин, а человек; и согласитесь, что я слишком еще молодой человек.

— Ошибаетесь, любезный мой, ошибаетесь! Урсула — это олицетворенная веселость, я люблю ее и очень часто говорил ей про вас, и этим уже проложил вам довольно свободный путь к ее сердцу.

Я уверял моего друга Эндрю, что совсем не думал о женитьбе и что, во всяком случае, если бы даже и надумал жениться, то, конечно, предпочел бы девушку с меланхолическим характером хохотушке. Мой отказ не рассердил старого землемера; не теряя надежды, он часто начинал говорить со мной об этом. Вскоре наш полк распустили, и я расстался с ним. Если нам не суждено было больше встретиться солдатами, все же я надеялся не терять из виду своего старого друга, и если бы он нигде не нашел для себя работы, то я хотел поручить ему работу у себя.

Выполнить мне это было легко. Мой дядя, Герман Мордаунт, оставил мне большое имение, которым я должен был владеть, достигнув совершеннолетия. Это обширное имение, находившееся там, где сейчас Вашингтон, было разделено и отдано еще при жизни дяди в арендное содержание, но большая часть межевых линий исчезла, и колонисты ждали более спокойного времени, чтобы их возобновить. До тех пор Равенснест (так называлось имение) служил для владельца источником беспокойства и затрат, но земля была хорошая; сделаны были значительные улучшения и поэтому можно было надеяться, что со временем она вознаградит и вернет все потерянное. Возле этого имения находилось имение Мусридж, пожалованное сначала первому генералу Литтлпэджу и старому полковнику Фоллоку, после смерти же последнего половина имения досталась Дирку Фоллоку, а дедушка передал тогда часть ему принадлежавшую единственному своему сыну. Имение это, разделенное раньше на большие части, вследствие несчастных обстоятельств и волнений, возникнувших позже, не сдавалось в аренду, следовательно, и не приносило никаких доходов.

Говоря обо всем этом, я считаю нелишним закончить здесь все предварительные объяснения. Во времена мира мы далеко не были богаты. Мой дедушка всего-то и имел Сатанстое, небольшую ферму, с прекрасной впрочем землей, и немного денег, которые приносили ему проценты.

Счастливым днем для него был тот, когда он снова вступил во владение своим домом; это случилось в то время, когда Джей Карлтон вывел все свои отряды из Вест-Честера. Но в том же году дедушка умер от оспы, которой заразился в армии. Мой отец возвратился в Лайлаксбуш после выхода войск, последовавшего двадцать пятого ноября 1783 года. Дома и магазины, принадлежавшие нам в Нью-Йорке, были все время заняты неприятелем; это останавливало получение денег с жильцов, а поправить все эти дела стоило труда и не малого.

Тому, кто знает настоящее положение края, не очень легко представить себе прежнее его состояние. Чтобы хоть немного объяснить это, я приведу один случай, лично касающийся меня и который относится к тому времени, когда я уезжал в армию. В то же время этот случай даст мне возможность ближе познакомить читателя с одним человеком, который играл важную роль в разных периодах моей жизни. Я говорил уже про негра Джепа, слугу моего отца. В то время, про которое я говорю, Джеп был человеком средних лет, волосы его были с проседью, в нем были все достоинства и все недостатки людей одного с ним поколения и состояния.

Матушка так была уверена в его преданности нам, что неотступно просила папеньку взять его с собой на время войны; негр был этому очень рад, во-первых, из страсти своей к приключениям, во-вторых, из-за ненависти своей к индейцам, против которых отец мой, в первые годы своей молодости, участвовал в нескольких экспедициях.

Но несмотря на то, что Джеп выполнял обязанности слуги, он носил ружье и учился вместе с солдатами.

Ливрея его была голубого цвета с красными украшениями, и поэтому Джеп казался одетым в мундир. Таким образом, он одновременно был и слугой и солдатом, переходя от одной обязанности к другой; иногда он вооружался даже заступом и становился земледельцем; вообще наши невольники выполняли все работы.

Как и всегда, по желанию матушки, Джеп провожал меня всюду, когда я отправлялся один, без отца. Матушка думала, и не без основания, что для меня необходимо присутствие верного слуги, и поэтому негр со временем сделался неотлучным при мне лицом. Эта перемена должности была ему приятна; со мной он часто отправлялся в дальние путешествия, а следовательно, ему представлялся каждый раз случай увидеть что-нибудь новое. Во время этих поездок он рассказывал мне случаи из своей молодости; эти рассказы давно наскучили моему отцу, слышавшему их по крайней мере сто раз, но для меня они имели большой интерес.

В то время, про которое я начал говорить, мы с Джепом возвращались в лагерь после долгой поездки, предпринятой мной по приказу дивизионного генерала.