Ламьель

— Мне раздобыл его один супрефект, супрефектура которого находится в шести лье от нас. В свое время господин де Турт настоял на том, чтобы ему отказали в моей руке, вот он и попросил одного своего родственника мэра, живущего в двадцати пяти лье от него по дороге в Ренн, выдать мне этот паспорт.

Рассказ Ламьель умилил до слез г-на Леграна и служил в течение целой недели темой для вечерних разговоров. Уже на второй день г-жа Легран призналась своей подопечной, что полюбила ее, как родную дочь:

— У тебя на все про все тысяча пятьсот пятьдесят франков, а ты занимаешь помещение в пятьсот. Я тебе дам номер за сто пятьдесят, где тебе будет ничуть не хуже, но мне во что бы то ни стало хочется увидеть тебя в твоих красивых платьях, и в один из вторников я сведу тебя к господину Сервьеру; ты там встретишь молодых людей, у которых с десяток тысяч экю дохода, и ты их всех покоришь. Тебя там ждут победы, моя милая Ламьель, почище твоего мерзкого господина де Турта с его двадцатью одним голосом присоединившихся легитимистов в кармане.

— В таком случае, дорогой друг, — ответила Ламьель, — позвольте мне нанять учителя танцев; я чувствую, что я не умею ни войти в гостиную, ни ступить в ней шагу, как другие, а затем разрешите приглашать вас иной раз во Французский театр.

ГЛАВА XII

Как-то раз она задержалась у г-жи Легран до полуночи и забавы ради решила понравиться ее толстому супругу; она изучала в нем тип человека с полным отсутствием воображения. Вдруг раздался сильный шум сначала на улице, а затем и у подъезда гостиницы. Доставили одного из молодых обитателей гостиницы, напившегося до бесчувствия.

— Ах, это опять граф д'Обинье! — воскликнула г-жа Легран.

Граф был тем, что в Париже называется весьма приятным молодым человеком; он весело проматывал состояние, приносившее восемьдесят тысяч ливров дохода. Оно досталось ему от храброго генерала д'Обинье, прославившегося в наполеоновских походах. Наследство свое молодой граф получил всего три года назад и опустился уже до меблированных комнат, так как свой особняк он вынужден был продать.

В этот вечер опьянение д'Обинье проявлялось в том, что он без умолку болтал и ни за что не хотел подняться к себе.

— К чему взбираться на два этажа, когда завтра все равно придется спускаться вниз?

Как ни уговаривала его г-жа Легран подняться в свой номер, другого ответа получить от него ей не удалось. Двое доставивших его слуг ушли, а он угрожал расправиться кулаками на английский манер со всей прислугой гостиницы, которая, по его словам, действовала ему на нервы; слуги между тем, в свою очередь, просили у хозяйки разрешения не связываться с этой неприятной личностью. Граф сразу же уцепился за это слово.

— О нет, она совсем не «неприятная личность»! Я прекрасно вижу, что она умолкает, как только я захожу к госпоже Легран, но это неважно; в этой девушке есть что-то своеобразное, оригинальное. Я хочу заняться ее воспитанием. Конечно, мне придется краснеть, когда, идя со мной под руку, она примется шагать; шаль она тоже носить не умеет. Но или я ей понравлюсь, или умру. А скольким только я не нравился! Но в том-то и штука, что она не похожа на других. Вот мне говорят: поднимайся! А я не хочу быть как другие: все другие поднимаются, а я возьму да и не поднимусь. Разве я неправ, госпожа Легран? На кой черт подниматься, если завтра утром придется опять спускаться?

Болтовня эта продолжалась добрый час. Госпожа Легран была в большом затруднении. В свое время она служила горничной в приличном доме и усвоила там учтивые манеры, которые проявляла в особенности по отношению к молодому графу, прожигавшему жизнь так, как полагается человеку из порядочного общества. Поэтому она ни под каким видом не согласилась бы применить к нему насилие. А между тем пора было идти спать, и она уже подумывала о том, не разбудить ли рабочего гостиницы и помощников повара, когда граф принялся во второй раз излагать свои планы в отношении Ламьель.

Тогда г-жа Легран позвала девушку, которая поспешила скрыться, как только услышала, что о ней говорят, и попросила ее приказать графу д'Обинье подняться к себе.

— Но, сударыня, подумайте только, что завтра на основании этого граф почувствует себя вправе заговорить со мной.

— Завтра у него все вылетит из головы, и он явится ко мне просить прощения. Я его знаю. Не в первый раз он возвращается в таком виде. Придется, видно, самым вежливым образом предложить ему подыскать себе другую гостиницу. Он вознесся до небес, говорит слугам «ты», и потому-то они и не хотят отнести его в его номер.

— Так, значит, он часто напивается? — спросила Ламьель.

— Надо думать, каждый день; вся его жизнь соткана из сумасбродств; он во что бы то ни стало хочет заработать репутацию самого безрассудного молодого человека из всех блистающих в ложах Оперы. Прошлый раз он как будто был не так уж пьян, а что вздумал выкинуть? Избил тростью кучера, который его привез!

— Видно, это невежливая кукла, вроде моего герцога!

Ламьель испытала большое удовольствие, представив себе графа, расправляющегося со своим возницей, и, когда г-жа Легран повторила свою просьбу, она вышла на лестницу и сказала самым решительным тоном:

— Граф д'Обинье, извольте сию же минуту подняться в свой номер двенадцать!

Д'Обинье притих, пристально взглянул на нее и произнес:

— Умные речи всегда приятно слушать. Все мне толкуют одно: поднимитесь к себе, — а эта разумная особа, хоть и недавно здесь и только что приехала из провинции, предпочитает думать, что я забыл номер своих апартаментов, и говорит мне: «Поднимитесь в номер двенадцать». Вот это я называю истинной вежливостью... Было ли видано, чтобы граф д'Обинье не исполнил приказания хорошенькой женщины, у которой вдобавок нет в настоящую минуту любовника? Никогда! Мадмуазель Ламьель, повинуюсь вам и поднимаюсь в номер двенадцать!.. Заметьте, не в номер одиннадцать и не в номер тринадцать (что за неприятная цифра — она приносит несчастье!), я направляюсь именно в номер двенадцать!

И, взяв свою свечу, которую ему подала г-жа Легран, он решительно направился в № 12, двадцать раз повторяя, что он ни в чем не может отказать молодой девице, не имеющей пока что любовника. На следующий день граф, облачась в великолепный халат и развалясь в своем вольтеровском кресле, встретил первого вошедшего к нему слугу словами:

— Ну-ка, негодяй, расскажи, что я натворил, когда вернулся вчера немного навеселе?

— Я уже говорил вам, — грубо заявил рассерженный лакей, — что не буду вам отвечать, если вы станете так ко мне обращаться.

Граф кинул ему пятифранковый экю. Лакей подобрал его и поднял руку так, как если бы собирался швырнуть монету графу в лицо.

— Ну? — произнес граф с неестественным смехом, подражая Фирмену[37] из Французского театра в роли Монкада.

— И что только мешает мне бросить вам ее в лицо? — сказал лакей, бледнея. — Но я боюсь перебить фарфор хозяйки.

Лакей повернулся к открытому окну, одно мгновение посмотрел в него, а затем бросил в окно монету, которая, перелетев на другую сторону улицы Риволи, отскочила от решетки террасы Фельянов, где из-за нее перессорились два десятка уличных сорванцов. Это зрелище, видимо, успокоило лакея, который сказал графу тоном, в котором чувствовалось умственное и физическое превосходство:

— Уж если вы хотели сохранить свои наглые манеры, надо было устраиваться так, чтобы сохранить ваших несчастных слуг, которые их терпели. Не нужно было разоряться так, чтоб дойти до долговой тюрьмы. А страх перед Клиши[38] заставил вас произвести фиктивную продажу всех кресел и зеркал, которыми вы заставили эту комнату. Если хочешь изображать вельможу и нахальничать, первым долгом не нужно быть нищим. Что бы сказал ваш батюшка, доблестный генерал д'Обинье, если бы увидел, что вы не решаетесь выходить на улицу до захода солнца?

37

Фирмен — имя, под которым выступал на сцене Французского театра актер Жан-Франсуа Бекерель (1787—1859), игравший с одинаковым успехом и в трагедии и в комедии.

38

Клиши — долговая тюрьма в Париже.