Сто дней

Фердинанд слегка переборщил, и Хаб, не без душевных мук, отослал его обратно в Бутаре — читать лекции в звании профессора. Однако этот умный человек, очевидно, уже имел четкое представление о той власти, какой обладает солидное и популярное радио, и вскоре после тех событий основал свою собственную радиостанцию. Ведущие на ней могли высказывать свое мнение о «тараканах» и их союзниках без всякого стеснения. И мнение это распространялось фактически по всей стране. В те сто дней я иногда включал эту станцию. И тех немногих слов и выражений, которые я, встречаясь с Агатой, запомнил, хватало для понимания того, что звучало в эфире, — призывы к смертоубийству, занесенные в черные списки имена, требования ни в коем случае не расслабляться: «тараканы» еще не все уничтожены и могилы еще не наполнены. Они усвоили то, чему их учили. Передачи были занимательными, звучала музыка, разыгрывались сценки, в коих двое остроумных селян высмеивали глупость инкотаньи. Конечно, мы ни в коем разе не хотели обучать кого-либо истреблению целых народов или народностей, и не мы виноваты в том, что люди определенного толка превратили радио в орудие уничтожения, и все-таки меня никогда не покидало ощущение, что я слушаю, как успешно реализуется некий проект дирекции.

Однажды, думаю, это было во второй сезон дождей после начала войны, Агата остригла волосы, вернее, обрила голову, но я не придал этому особого значения. С грустью вспоминая ее изящные прически — к примеру, косички, причудливо сплетенные наподобие меандров и лабиринтов, — я понимал ее, когда она объясняла мне, что теперь не время часами сидеть в парикмахерской, наблюдая, как кто-то колдует над твоими волосами. Произношение у нее почти не изменилось. В ее речи еще не слышались монотонные песнопения грядущих дней. На французском она изъяснялась без акцента, разве что с легким прононсом, характерным для бельгийцев. И если заговаривала о войне, которая в то время была еще далеко, где-то на севере, то в голосе звучала только озабоченность. И не было ни нотки гнева. Она осуждала мятежников — однако не столько за то, чего они хотели, сколько за то, что проистекало из их намерений.

Не она одна держалась такой точки зрения — Бог тому свидетель. Мы все думали так. Мы не слышали со стороны повстанцев добрых слов, не видели проявления благожелательности и не хотели обсуждать их аргументы, пока они не поклянутся вести себя пристойно и миролюбиво. Мы были порядочными людьми, и наша честность, наши безупречные взгляды на вопросы морали связывали нас с теми, кого притесняли и кто никогда не желал иметь ничего, кроме краюшки хлеба и куска ситца, чтобы прикрыть наготу. Мы пришли в эту страну с идеей и с заданием воплотить ее в жизнь. У этих же парней, выглядевших в нашем представлении так, как их изображали карикатуры в газетах, — щуплыми, тощими, в огромных кепи на маленьких головах и в громадных башмаках на длинных ногах, — у этих парней не было ни идеи, ни морали. Они потеряли две страны — ту, из которой их тридцать лет тому назад изгнали, и ту, в которой их признали более не годными к воинской службе и потому не захотели дальше терпеть у себя. Если эти парни и могли предъявить какие-то козыри, то этого, на наш взгляд, было мало.

Этого было мало, чтобы претендовать на право иметь родину. Этого было мало, чтобы гореть жаждой мщения за причиненную в прошлом несправедливость. Этого было мало, чтобы стремиться восстановить поруганную честь отцов. Вкупе же все эти намерения были преступными, ибо срывали работу на полях, учебу в школах, нарушали в стране мир и спокойствие. Мы, европейцы, знали, кто потерпел поражение в кровавых междоусобицах, и не сомневались, что проигравшие должны признать этот исторический факт, даже если их изгнание из страны являлось преступным деянием. Месть привела бы к новой вспышке насилия, к новой войне, задача же заключалась в том, чтобы разорвать этот порочный круг. Проигравшие в межэтнических столкновениях должны проглотить горькую пилюлю — не ради самих себя, не ради сохранения жизни солдат, лишившихся родины. Их жизнь загублена, у них нет будущего, их ожидает смерть на чужбине. У них нет ничего такого, в чем они смогут найти утешение. И они должны со всем этим смириться. Если в них еще теплилась какая-то надежда, то им не оставалось ничего иного, кроме как верить в лучшее будущее детей своих братьев. Дети продолжали жить в этой стране, и за них мы боролись — изо дня в день, прилагая все больше усилий, устраивая дискуссии и проводя заседания, длившиеся с каждым разом все дольше.

Работать становилось все труднее. Чуть ли не каждый день появлялась какая-нибудь новая проблема. Объясняться приходилось всем сторонам. Центральное управление требовало отчетов. Министерства в Кигали желали заверений в верности. Дать такие заверения мы могли только в том случае, если министры с их ратью, в свою очередь, доверяли нам, а это означало, что мы не должны были гладить их по шерстке — для их же блага. И потому выдвигали определенные условия. Зная о наступлении мятежников, не допустить, чтобы рухнул порядок, установленный шаг за шагом, с большим трудом. Прекратить сажать людей за решетку без суда и следствия. Не посылать на холмы грабителей и прочий сброд. Не смотреть сквозь пальцы на безудержное обогащение продажных чиновников. Если эти условия выполняться не будут, власти нашей страны потеряют к здешним столоначальникам всякий интерес. Мы объясняли им, за что так их любим. Не за бедность или темный цвет кожи: бедных и темнокожих предостаточно и в других странах. Нас притягивала и привязывала к ним их добропорядочность. Мы любили их за добродетели, которые считаются второстепенными. Для нас же они имели первостепенное значение и назывались порядочность, чистоплотность, честность. А самой важной из них было трудолюбие.

Мы требовали от местных бюрократов полной самоотдачи при выполнении любого дела. Поэтому, посещая тюрьмы, настаивали на том, чтобы камеры проветривались; чтобы пища была здоровой; чтобы воды имелось в достатке; чтобы заключенные регулярно выводились на прогулку; чтобы — и это самое главное — начальники и надзиратели относились к ним корректно. Если же мы, чем-то недовольные, и критиковали чиновников, то давали им почувствовать, что это не было выражением нашей неверности. Напротив, это было выражением нашей любви. Так отчитывают ребенка, любя его, зная законы, по которым живет мир и которые лишают жизни каждого, кто не желает их соблюдать. Нельзя было сгонять ночью людей в какое-нибудь место и убивать их там; поджигать их жилища; призывать по радио к кровавым расправам, что случалось все чаще. Поступать так не подобало, даже если на то были причины. Даже если это входило в их обычаи с древних времен, даже если смертоубийство было неотъемлемым элементом их культуры. Дольше терпеть это мы не могли. Люди изобрели телевидение, еще раньше появился фотоаппарат, и сколь ничтожным был всегда интерес мировой прессы к этой маленькой, спокойной, мирной стране в сердце Африки, столь же громадным оказался он теперь к картинам погромов и зверских расправ над гражданским населением, к историям избиений и убийств. Физическое уничтожение политического противника — занятие не только безнравственное, но и как бы неуместное, несвоевременное: оно вредит собственному делу, препятствует развитию страны. Мы говорили чиновникам об этом, и в глазах у них читалось разочарование. Они смущенно кивали, а потом шли домой, писали лозунги, звавшие к насилию и убийствам, и однажды заказали сто тысяч остро заточенных мачете китайского производства.

Тогда мы думали, что люди, занимавшие руководящие посты в армии и на государственной службе, утратили контроль над событиями. По наивности мы полагали, что на их плечи легла слишком большая нагрузка. То, что мы видели, походило на хаос, на самом же деле все возвращалось на круги своя — восстанавливался исконный порядок. Все подготавливалось с видами на завтра, распределялась ответственность, ставились задачи, тревога же и переполох были дымовой завесой. Имитировались схватки, чтобы отвлечь наше внимание. Министры плакались, жаловались на отсутствие блокнотов, денег, автомобилей, телефонных аппаратов. Если бы у нас были средства, сетовали они, чтобы защитить себя, обеспечить спокойствие и порядок… Если бы из месяца в месяц не падали цены на кофе… Если бы нас не душила программа Всемирного банка по приспособлению народного хозяйства к реальным условиям… Если бы СМИ разных стран, будто по команде, не ополчились на нас… Если бы нашему президенту не приходилось мотаться между Нью-Йорком, Парижем и Лондоном, ведя там изнурительные переговоры… Так вот, если бы не все эти «если бы», то у нас была бы возможность вернуть стране мир и гарантировать безопасность каждому, кто живет в ней.