Сто дней

Сорок шесть полуголых сирот жили под открытым небом, предоставленные самим себе: каждую неделю смерть уносила как минимум одного мальчишку или одну девчонку, у остальных мухи пили гной из лопнувших нарывов. Родители стали жертвами эпидемии, которая за несколько лет до того вспыхнула в Нью-Йорке среди гомосексуалистов. Никто не мог сказать, каким образом губительный вирус проник в отдаленные районы провинции Киву. Мы знали только, что в Кигали инфицированными были двадцать процентов жителей, в некоторых же сельских коммунах эпидемия успела выкосить целые поколения. Вирус передавался исключительно в результате прямого обмена телесными жидкостями, а это означало, что пораженные им наряду с официальной моралью, одобренной католической церковью, исповедовали еще одну — свою собственную. По мнению зарубежных специалистов, нравственный облик аборигенов от этого сильно страдал. Не потому, что они на деле следовали этой второй морали, а потому, что ни за что не хотели говорить об этом. Упорно молчали, отказывались пользоваться презервативами и вели себя чуть ли не жеманнее девушек из церковного хора, что удивляло не только меня. Я думал, африканцы ближе к естественному состоянию, однако не считал, что главным для них является правило каждый против каждого. Главным, в моем понимании, было каждый с каждой. И вот выяснилось, что, живя таким образом, они никогда в этом не признавались. Они не могли объяснить нам, как вирус переходит от одного к другому. Здоровые же решили, что нет лучше лекарства, чем молчать. Заболевших надо держать в изоляции до самой смерти, а сирот потом бросать на произвол судьбы.

Мы хотели построить в Гисагаре для осиротевших детей дом, школу и больницу. И для обсуждения этого вопроса встретились с бургомистром в единственном ресторанчике коммуны, где нам подали блюдо из курятины, прожевать которую стоило немалых усилий. Мы были там не в первый раз. У бургомистра проект восторга не вызвал. Прежде чем дать добро на постройку сиротского дома, он должен получить средства для прокладки дороги, а чтобы проложить дорогу, ему требуется телефонная линия. Прежде чем одарить сирот школой, надо одарить гисагарский холм дорогой. В конце концов, всем членам его коммуны должно быть хорошо, а не только сиротам. Иначе он не может гарантировать их безопасность, потому как при виде красивой новой школы селяне начнут сгорать от зависти. Перед глазами у них будут их собственные дети, которых они, за редким исключением, не могут отправить в школу, а рядом с ними они увидят сирот, жизнь которых должна, по сути, складываться хуже — если болезнь возьмет свое.

У нас не было выбора. Судьба детей зависела от благосклонности или неприязни селян. Настанет день, когда мы уйдем отсюда. И тогда руководство сиротскими учреждениями перейдет к местным властям. Чтобы надолго обеспечить детям нормальную жизнь, требовалось согласие местных жителей.

Потому-то мы и сидели с бургомистром в трактире, единственном во всей общине, и потягивали просяное пиво, в то время как он ерзал на стуле, разглаживая несуществующие складки на галстуке с изображением Дональда Дака. Его округлое лицо выражало неподдельную радость земного бытия, он с хрустом отделял хрящи от косточек и прямо-таки с упоением рассказывал, как учился в столичном техникуме. Подобно каждому из ста сорока бургомистров страны, он был назначен на свою должность лично президентом. Теоретически власть на местах воплощал совет коммуны, но, поскольку его члены имели зачастую лишь начальное образование, совет походил на быка, которого вел за собой бургомистр — ухватив за продетое сквозь ноздри кольцо.

Каждая коммуна была разделена на десять секторов, а те, в свою очередь, — на ячейки, которые были не только административными единицами, но и партийными организациями. Независимых структур не было, даже низшие ряды руководителей секторов контролировались верховной властью — с резиденцией в Кигали. Каждый гражданин знал свое место, как знал и своего начальника, и подчинялся приказам, которые поступали прямо из столицы.

Европейские газеты много писали потом о племенной розни, о жестокости, уходящей корнями в глубокую древность. В реальности же геноцид стал возможен только потому, что это государство встраивало в свои структуры каждого гражданина, закрепляло за ним в обществе то или иное место. Не попасть в эти тенета было нельзя, пролететь под радаром было невозможно. Каждый должен был участвовать в такой жизни, какую бы задачу перед ним ни поставили. И каждый знал все обо всех, никто не мог спрятаться, повсюду действовал сыск. И потому этот бургомистр был хорошо осведомлен обо мне.

Мы с Полем сражались на лыко-лукошечной дуэли, как он ее называл, и конечно же были близки к тому, чтобы в очередной раз проиграть поединок. Официант принес счет в лукошке из лыка. Поскольку мы здесь по приглашению бургомистра, значит, платить должен он, считал Поль, но сказать ему об этом напрямик было не так-то просто. Не видя корзиночку в упор, бургомистр рассказывал историю своей жизни. Эту отсталую коммуну он, мол, возглавляет временно и пробудет на этом посту лишь до тех пор, пока в Кигали не освободится обещанная ему должность в аппарате одного из министерств. Остановился на своем происхождении, объяснил, откуда родом и каких кровей его отец, обрисовал роль своего родителя в революции. Рассказу его, казалось, не будет конца… И только когда Маленький Поль, извинившись, удалился на минутку и мы остались вдвоем, он резко сменил тему. Спросил, является ли овощеводство на моей родине традиционным видом занятий. Видя мое недоумение, не без язвительности в голосе заметил, что, по слухам, я позволяю прислуге выращивать в своем саду авокадо, помидоры и маниок. И, чуть помедлив, спросил, теперь уже не скрывая злобы, разрешу ли я им держать коз или все-таки кур: недостаток протеина является, в конце концов, самой острой проблемой для этих гадких, худосочных людишек — для этих «тараканов», этих иньенци, союзников врага, коварных тварей, всегда готовых нанести республике смертельный удар из-за угла. Мне же, мол, надо держать ухо востро, дабы в один отнюдь не прекрасный день не оказаться тем, кто выращивает овощи для моей «таракашки». Ни для кого ведь не секрет, как ловко эти хитрецы умеют обделывать свои делишки: хлоп, и ты уже их слуга, они же — короли, восседают на троне. Откуда он все это знает? — хотел я спросить бургомистра, но тут вернулся Маленький Поль, глава коммуны умолк, изобразил на лице радость, и мы продолжили дуэль за право не брать в руки лыковое лукошко. Поль, настроенный на то, чтобы на сей раз не сдаваться, а вести игру до конца, каким бы горьким он ни оказался, начал рассказывать о своей коллекции минералов. И начал с самого верхнего отделения первого шкафа: там, в нижнем ящике у правой стенки, лежит серный колчедан из Индонезии, где началась его служба в дирекции. И так, отделение за отделением, он весьма пространно описал, наверное, сотни камней и камешков, рассказал, как они были найдены, и перечислил их особые признаки и способы применения в технике. Ну и конечно же Поль не старался говорить на понятном для дилетанта языке. Напротив, он смаковал специальные выражения, и уже минут через десять мне стало очень скучно; я полагал, что и бургомистр вскорости утомится и заплатит по счету, — дело-то и ему надо было кончать. Но мое предположение оправдалось лишь наполовину. Вместо того чтобы взять лукошко со счетом, он откинулся на спинку стула, опустил подбородок на грудь, и ровно через три вдоха заведение наполнилось громким храпом.

Потому они побеждали в любом лыко-лукошечном поединке и потому получали дороги и телефонные линии. Во-первых, они не стыдились храпеть в присутствии гостей, а во-вторых, времени и терпения у них было хоть отбавляй. Мы не стали будить бургомистра, расплатились и поехали в Кигали. Поль негодовал, говорил, что никогда еще не встречал столь неподатливого чиновника и никак не может понять, откуда берется такое упрямство. Но постепенно он смирился с тем, что переубедить бургомистра не удастся, и велел мне написать заявку на подключение коммуны Гисагара к автостраде № 13.