Страница 5 из 8
— Все хорошо, Катюш. Я тебе сказать хотела, там в комоде, в верхнем ящике, мое завещание и деньги, на всякий случай…
— Ты что, бабуль, какое завещание, что ты говоришь…
— Подожди, дай сказать… Это чтобы ты не металась, если что. Я все приготовила, там платье, белье, туфли. И помни, Николай Петрович тебе первый помощник, если сама не справишься…
— Грубиян он, твой Николай Петрович. Разговаривать не умеет, — насупилась Катя.
— Коля-то? Ну какой он грубиян, он застенчивый очень, и мальчиком такой был, душа нежная…
— Так ты его учила, что ли? — с опозданием догадалась Катя. — Тогда почему по отчеству величаешь?
— Ну как же… Он герой, за родину сражался, тяжелую рану получил… Как же мне его не величать, — усмехнулась бабушка. — Я им горжусь, мальчик золотой.
— Мальчик! — фыркнула Катя. — Какой он мальчик, мужик неотесанный! Ни здрасте, ни пожалуйста!
— Ну ладно, не кипятись, — едва заметно улыбнулась бабушка. — Иди прими душ, Николай Петрович все починил, руки-то золотые у него.
Две дороги
Николай вернулся домой расстроенный. Катерина Васильевна явно сдала даже по сравнению с позавчерашним вечером, когда он привез ее из больницы и отбил по ее просьбе телеграмму в Питер. Он вспомнил, как с недобрым чувством к этой вертихвостке-внучке выводил слова на бланке. Катерина Васильевна не жаловалась, что внучка забыла ее и глаз не кажет. Но все время, даже на больничной койке, беспокоилась: как там Катюша, не случилось ли с драгоценной внучкой чего?
Николай совсем не помнил эту самую внучку. Точнее, помнил какую-то пигалицу с двумя бантиками в косах, которая все время прыгала в классики перед домом учительницы. А взрослой барышней он ее не то не видел, не то не запомнил. Впрочем, уехав из села в училище двадцать лет назад, он наезжал редко и ненадолго — на несколько дней, чтобы помочь бабе Зине по огороду весной да осенью.
Тихая безответная бабушка растила его на свою и его пенсии после того, как отец погиб на стройке «заводского» пятиэтажного дома — в стельку пьяный, провалился в неогороженный пролет лестницы как раз с пятого этажа. Через полгода угасла и мать, болезненная и забитая женщина.
Тринадцатилетний Колька остался вдвоем с бабушкой и от отчаяния учиться перестал и начал хулиганить так, что им заинтересовался участковый, толстый и одышливый капитан Сенчуков. После очередного налета на чужой сад или пропавших из привокзального киоска сигарет он долго, пыхтя и потея, отчитывал Кольку, грозил колонией и судом. Но потом, вздыхая, отпускал — до очередной проделки. Все это кончилось бы очень плохо, если бы не Катерина Васильевна…
Николай закурил, включил чайник. В памяти тот разговор остался так ярко, словно случился совсем недавно. В тот мокрый осенний вечер учительница увидела его через забор и позвала: «Коля, зайди-ка на минутку!»
Стесняясь грязных рук и драных штанов, он вошел в дом, стоял, переминаясь у двери. «Пройди сюда, на кухню, — услышал он голос Катерины Васильевны. — У меня как раз пирожки поспели, давай чаю попьем».
Он отнекивался, но учительница мягко велела пойти вымыть руки, усадила его за стол, налила огромную кружку сладкого чая, выложила горячие пирожки с большого противня. Тут он сломался — есть хотелось страшно, а дома ничего не было, кроме пустой картошки и вечных соленых бабы-Зининых огурцов.
«Ты вот что, Коля, — сказала Катерина Васильевна, когда он выпил две кружки чаю и слупил не меньше десятка пирожков. — Послушай меня, а потом сам решай. Ты сейчас в таком возрасте, когда сам определяешь, как будешь жить. Можешь пойти по черной дороге и пустить свою жизнь в распыл, растратить на зло. А можешь выбрать дорогу белую, стать человеком, делать добро. Голова у тебя светлая, ты способный, много в тебе заложено такого, что другим, может быть, и не дано. Конечно, тебе трудно, без родителей, с одной бабушкой. Но ты потерпи, не падай духом. Если поймешь меня, если выбор сделаешь в пользу хорошего в себе, я тебе помогу всем, чем смогу, — школу хорошо закончить, в институт поступить. Если нет — жаль мне будет, очень жаль…»
Колька сидел, свесив голову и глотая противные горькие слезы. С ним никто до сих пор так — по-взрослому, но без зла, без ругани — не разговаривал. Он стыдился поднять глаза, чтобы Катерина Васильевна не увидела этих позорных слез. Но она как будто и это поняла. Погладила по заросшей голове: «Ну, иди, Коля, иди. Я буду ждать твоего решения».
Он вылетел с крылечка как ошпаренный. И с того дня началась новая жизнь Кольки Савостьянова. Он бешено учился, зубрил пропущенное, нагонял класс. Катерина Васильевна писала с ним диктанты, в которых он делал сначала по 40, потом по 30, потом уже по 10 ошибок. Математичка Марина Геннадьевна, иронично улыбаясь, после уроков часами гоняла по примерам и задачкам. Сергей Петрович давал книжки по истории и географии, научил разбираться в автомобилях, велел бегать по утрам кросс не меньше пяти километров… К десятому классу Николай выровнялся на твердые пятерки и четверки и без труда поступил в военное училище…
Катерина Васильевна была для него дороже и важнее даже бабы Зины, которую он похоронил три года назад. И когда жизнь загнала в очередной тупик, она сыграла немалую роль в его решении вернуться в деревню, поменять все еще раз. Поэтому и внучка — эта бледная петербуржская барышня — вызывала лишь недоумение и неприязнь.
Как можно было оказаться такой холодной, расчетливой штучкой при такой бабушке, он не понимал. Ну да, деньги присылала, материально, так сказать, поддерживала. Но разве это надо было стареющей, нездоровой и совершенно одинокой женщине? А ведь она растила эту внучку, любила до безумия. В последнее время только о Катюше и говорила, ее фото разглядывала часами, письма перечитывала…
Николай допил остывший чай и вышел из дому — после тяжелых рабочих дней на доме очередного заказчика своя стройка продвигалась медленно, сил и времени на нее не оставалось. Надо сегодня хоть с фундаментом закончить.
Неужели в тот дом?
Вечерний теплый свет заливал двор. Жук, неурочно получивший миску каши, дремал от сытости, валяясь в густой траве. Марианна вышла на крыльцо, села, несколько минут пристально смотрела на банду воробьев, ссорившихся из-за места на крыше сарая. Потом лениво зевнула…
— Чё там, Мариванна? Как Бабушка? — поднял лохматое ухо Жук.
— Бабушка лежит, собралась умирать, — нехотя ответила кошка, на этот раз проигнорировав фамильярное обращение. — Приходил Сосед…
— Ну, чё сказал?
— Не нукай, болван, — сморщилась Марианна. — Бабушка поручила ему присмотреть за Внучкой.
— А он чё?
— Чё-чё! — передразнила Марианна. — Расстроился, конечно, сказал, что присмотрит.
— Да, дела-а-а! — Жук сел, потряс кудлатой головой. — Значит, и впрямь помирать собралась. — Он коротко взвыл, сам испугался и замолчал.
— Так-то ей вроде получше, — нехотя сообщила Марианна. — Но это просто положительный этот… стресс.
— Чего это — стресс? — свесил голову набок Жук.
— Вот деревенщина! — фыркнула кошка. — Ну от радости, что Внучка приехала. Ты же знаешь, как она ее любит.
— Да-а-а, — приуныл Жук. — Уж точно больше, чем нас…
Марианна отвернулась и стала вылизывать разлохматившийся бочок. Она была уверена, что больше всех Бабушка любит ее, потом уже Внучку, потом свои розы, а совсем последним болвана Жука, который часто не по делу будил Бабушку ночью своим лаем. Бабушка вставала, выходила на крылечко в наброшенном на ночную сорочку теплом платке и урезонивала пса: «Ну что ты, Жучок, спи, не лай, соседей будишь!» На самом деле соседские собаки — Полкан печника Столетова и противная выскочка Лада, визгливо заливавшаяся всю ночь напролет, охраняя добро тети Гали-Хохлушки, шумели гораздо сильнее, но Бабушка конфузилась за Жука.
— Слышь, Маш, — не утерпел Жук, — а если помрет, что с нами-то будет?
Марианна продолжала вылизываться, сделав вид, что не услышала. На самом деле этот трагический вопрос не давал ей покоя уже которую ночь. Она с детства на законных основаниях спала в ногах на постели Бабушки. Маленькая тревога возникла, когда она почуяла, что бабушкины ноги стынут все сильнее и сильнее. Старушка вставала несколько раз за ночь, тревожа кошку, пила сильно пахнувшие капли и таблетки, потом, охая, ложилась снова… В последние недели Марианна почти не спала, прислушиваясь к прерывистому дыханию Бабушки.