Абсурдистан

Вот как я стал сиротой. Да найду я утешение среди плакальщиков Сиона и Иерусалима. Аминь.

Глава 4

РУАННА

Когда я окончил Эксидентал-колледж со всеми почестями, какие только можно было воздать толстому русскому еврею, то решил, подобно многим молодым людям, перебраться на Манхэттен. Несмотря на американское образование, в душе я все еще оставался советским гражданином, одержимым сталинистской гигантоманией, и поэтому, взглянув на топографию Манхэттена, естественно, остановил свой взгляд на башнях-близнецах Всемирного торгового центра — этих 110-этажных гигантах, сверкавших белым золотом в лучах полуденного солнца. Они казались мне совершенным воплощением соцреализма, мальчишеской научной фантастикой, уходящей чуть ли не в бесконечность. Можно сказать, я в них влюбился.

Как только я обнаружил, что не смогу снять квартиру прямо во Всемирном торговом центре, я решил снять целый этаж в ближайшем небоскребе конца века. С моего верхнего этажа открывался потрясающий вид на Мисс Свободу в гавани с одной стороны и на Всемирный торговый центр, заслонявший всю линию горизонта, — с другой. Я скакал от одного окна к другому: когда солнце освещало верхнюю часть статуи, башни-близнецы становились завораживающей шахматной доской из освещенных и неосвещенных окон — особенно хороши они становились после нескольких затяжек марихуаной. Под стать своей квартире со столь живописным видом я подыскал себе и работу в фирме, связанной с искусством, которую субсидировал некий щедрый банк. Точнее, ее подыскал мне офис при Эксидентал-колледже, занимавшийся карьерами молодых джентльменов и леди, определяя их на престижные и низкооплачиваемые должности. И таким образом я каждое утро, часов в десять, облачившись в свой утренний костюм, украшенный блестящими медалями факультета мультикультурных исследований Эксидентал-колледжа (так именовалась моя профилирующая дисциплина), отправлялся за три квартала в небоскреб банка, где в течение нескольких часов выполнял свои служебные обязанности — подшивал бумаги.

Коллеги считали меня чудаком, но, конечно, мне далеко было до одного молодого человека, который за ланчем наряжался хомяком и бурно рыдал в уборной ровно час пятнадцать минут (также бывший питомец Эксидентал, что понятно без слов). Когда возникали сомнения, разумно ли терпеть сонного русского Гаргантюа в помещении, где и без того тесновато, мне нужно было лишь произнести что-то вроде «Малевич!» или «Тарковский!» — и отблеск славы моих соотечественников падал на мои медали Мультикультурных Исследований.

В конце концов хомяка уволили.

Жизнь молодых выпускников американских колледжей — сплошной праздник. Свободные от необходимости содержать свою семью, они в основном проводят время, устраивая веселые пирушки на крышах, где вволю размышляют о своем извилистом электронном детстве, а порой целуют друг друга в губы или шею. Моя собственная жизнь была столь же приятной и свободной от сложностей, и лишь одно омрачало ее: у меня не было любимой девушки; грудастая языческая девушка не побуждала меня подняться с ложа, экзотическая полинезийская красотка не расцвечивала мою одноцветную жизнь коричневой и желтой красками. Итак, каждый уикенд я тащился на крышу, где выпускники Эксидентал-колледжа собирались вместе рядом с группами питомцев аналогичных колледжей, и их разговоры создавали колючую проволоку, за которую не проникнуть непривилегированным и непосвященным. Я делал остроумные замечания и произносил абсурдистские шутки, но на самом деле моя цель была более традиционна: я высматривал женщину, которая приняла бы меня таким, как я есть, до последнего фунта веса, с изувеченным багровым насекомым между ног.

Желающих не находилось, но меня по-своему любили. «Папаша Закусь!» — кричали юноши и девушки, когда я по узкой лестнице поднимался к ним на крышу. Девушки потягивали сухое шампанское через соломинки, а юноши жадно осушали сорокаунциевые контейнеры с солодовым напитком, вытирая рот обратной стороной галстуков. Мы пытались быть как можно более «урбанистичными», не впадая в карикатурность, и наши взгляды скользили по темным созвездиям зданий городской застройки, которые зловеще вырисовывались на дальнем горизонте. Я становился у столика с закуской и окунал длинную морковку в вазочку с соусом из шпината. Девушки относились ко мне как к надежному наперснику, как будто избыточный вес превращал меня в любимого дядюшку. Они подносили к моим губам бокалы с шампанским, жалуясь на своих бойфрендов — эти юные робкие мальчики также были моими друзьями, но я бы с готовностью променял их всего лишь на один случайный поцелуй, отдающий шпинатом.

Накачанный шампанским, я возвращался на свой необъятный верхний этаж, раздевался и, прижавшись к окну, впускал в себя городские огни, которые мерцали глубоко во мне. Порой я испускал арктический вой, изобретенный специально для моей ссылки. Я прикрывал руками то, что осталось от моего khui, и плакал о папе, находившемся в пяти тысячах миль к северо-востоку. Как я мог покинуть единственного человека, который по-настоящему меня любил? Нева вытекала из Финского залива, Нил — из своей дельты, Гудзон — из какого-то американского истока, а я — из моего отца.

Чувствуя себя одиноким, я вслух беседовал с башнями-близнецами Всемирного торгового центра, которым дал имена Леня и Гаврила, умоляя их сделать меня более похожим на них: худым, стройным, со стеклянными глазами, безмолвным и непобедимым. Иногда, когда в небе пролетал вертолет, я опускался на колени и просил меня спасти — поднять меня над крышами, где устраивают вечеринки, и унести в потайной край, некий перевернутый Нью-Йорк, здания которого глубоко зарылись в землю, а водонапорные башни и крыши мансард прошли сквозь земной центр, как бы я желал пройти между потными бедрами моих бывших однокурсниц — этих бесконечно умных и невозмутимых девушек, высеченных из мягкой калифорнийской скалы римского туфа, которые привнесли в мою жизнь больше вдохновения, нежели все бледные жертвы марксизма в библиотеке Эксидентал-колледжа, вместе взятые.

И однажды мне повезло. Вот как это случилось. Во время перерыва на ланч я любил полакомиться парой сэндвичей с цыпленком и галлоном карамельного десерта в баре на Нассау-стрит, который — объясняю для тех, кто не знаком с этой частью Манхэттена, — идет параллельно Нижнему Бродвею. Там я завершал свою трапезу несколькими глотками водки, беседуя с моим сотрапезником по ланчу, длинным и худым евреем средних лет, биржевым маклером с Лонг-Айленда, который уже не надеялся встретить подлинное человеческое тепло или вызвать любовь у женщины. Звали его, разумеется, Макс.

У этого бара была своя «изюминка», причем весьма эффективная: на барменшах не было ничего, кроме бикини. Если вы заказывали текилу за особую цену, они наливали себе между грудями лимонный сок, посыпали сверху солью и предлагали вам слизнуть эту смесь (после чего вы выпивали свою водку). Сегодня это неотъемлемая часть американского флирта, а тогда казалось нам с Максом вершиной разврата.

Однажды мы веселились с другими мерзавцами с Уолл-стрит, уговаривая двух белокурых барменш поцеловать друг друга, что они иногда делали за большие чаевые, как вдруг появилась новенькая служащая бара, волоча за собой искусственную пальму (там был «тропический интерьер»). Я сразу же привлек к себе ее внимание.

— Мать твою так! — воскликнула она, роняя пальму и сделав грациозный жест, как будто собиралась протереть глаза. — Ух ты, папочка!

— Будь любезна с Мишей, — сказала одна из барменш, сердито на нее взглянув.

— Да, это первое правило заведения, — хихикнула вторая. Я славился очень щедрыми чаевыми. Хотя все барменши были из Бронкса и не получили образования, они обращались со мной как с невинным ребенком — в отличие от девушек из Эксидентал-колледжа на крыше, которые советовались со мной, как с мудрым старым европейцем. По моему мнению, у бедняков часто есть своя собственная мудрость и смекалка.