Страница 78 из 121
Будучи человеком слова, Пушкин написал такое письмо 21 ноября 1836 года на имя Бенкендорфа, предназначенное для Николая, так как именно через шефа III Отделения его письма попадали на стол царя. Но не отправил и, уезжая на поединок, положил это письмо в карман сюртука, в котором дрался.
В письме от 21 ноября Пушкин поставил Бенкендорфа в известность о том, что утром 4 ноября он получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для его чести и чести его жены. Убедившись в том, что это дело затеяно Геккерном, Пушкин послал вызов Дантесу[4]. Приехавший к Пушкину Геккерн вызов от имени Дантеса принял, но попросил двухнедельную отсрочку из-за того, что им сделано предложение свояченице Пушкина. Это обстоятельство заставило Пушкина отказаться от вызова. Заканчивалось письмо к Бенкендорфу так: «Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю».
А за несколько дней до роковой дуэли Пушкин встретился с Николаем.
Уже в 1848 году царь, беседуя с бароном М. А. Корфом о Пушкине, упомянул об этой встрече: «Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто в свете с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень добрую женщину, я советовал ей быть сколько можно осторожнее и беречь свою репутацию и для самой себя, и для счастья мужа, при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене.
— Разве ты мог ожидать от меня другого? — спросил я.
— Не только мог, — отвечал он, — но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою.
Это было за три дня до последней его дуэли».
О том, что Пушкин ревновал свою жену к царю, знал и друг поэта П. В. Нащокин. «Сам Пушкин говорил Нащокину, что царь, как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены. Сам Пушкин сообщал Нащокину свою совершенную уверенность в чистом поведении Натальи Николаевны».
Вместе с тем припадки ревности у Пушкина были столь ужасны, что близко знавший его граф В. А. Соллогуб серьезно уверял П. И. Бартенева, что он иногда допрашивал свою жену в том, верна ли она ему, с кинжалом в руках.
И уже в самый канун дуэли (так по крайней мере писал в своем дневнике А. С. Суворин со слов П. А. Ефремова) Николай, узнав об этом, приказал Бенкендорфу предотвратить ее. Геккерна вызвали в Третье отделение, и он, предварительно посоветовавшись с ненавистницей Пушкина княгиней Белосельской, сделал то, что она придумала, — назвал не то место, где должна была состояться дуэль, а совершенно противоположное, чтобы направить жандармов в другую сторону. Факт этот не бесспорен, но говорили и об этом.
Как бы то ни было, дуэль произошла, и Пушкин погиб. Вскоре после его смерти Николай писал своему брату Михаилу, находившемуся тогда в Риме: «И хотя никто не мог обвинить жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, и в особенности гнусного его отца Геккерна… он точно вел себя как гнусная каналья…» А в другом месте этого же письма добавлял: «Пушкин погиб, и, слава Богу, умер христианином». Письмо это — личное, от брата к брату, и сомневаться в искренности Николая оснований нет. Тем более абсолютно точно известно, что Пушкин перед смертью исповедался, причастился и «исполнил долг христианина с таким благоговением и таким глубоким чувством, что даже престарелый духовник его был тронут и на чей-то вопрос по этому поводу отвечал: «Я стар, мне уже не долго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имел». Этому свидетельству мы должны верить, ибо оно исходило от одного из самых близких Пушкину людей — княгини Е. Н. Мещерской-Карамзиной.
Есть и еще одно важное свидетельство, относящееся к исповеди и причащению Пушкина. Дело в том, что, как только стало известно о ранении Пушкина, к нему немедленно приехал личный врач Николая Арендт. Он сразу же пенял, что рана смертельна, и по просьбе Пушкина прямо сказал ему об этом. Пушкин поблагодарил его за честность и все оставшееся ему время вел себя (безукоризненно мужественно и стойко.
Прощаясь, Арендт сказал, что по обязанности своей он должен обо всем сообщить Николаю. Тогда Пушкин попросил сказать императору, чтобы не преследовали его секунданта Данзаса. Ночью Арендт вернулся и привез от Николая собственноручно написанную им записку: «Если Бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и последний совет: умереть христианином. О жене и детях не беспокойся; я беру их на свои руки». Пушкин был чрезвычайно тронут и просил оставить ему эту записку, но царь велел ее прочесть и немедленно возвратить.
Николай не лег, пока Арендт не возвратился от Пушкина, и, только узнав обо всем, отправился спать.
Пушкин умирал в невероятных страданиях, проявляя еще более невероятное мужество и терпение. Князь Вяземский, не отходивший от постели умирающего до самого конца, писал через неделю после его смерти поэту-партизану Денису Давыдову: «Арендт, который видел много смертей на веку своем и на полях сражений, и на болезненных одрах, отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он никогда не видел ничего подобного — такого терпения при таких страданиях. Еще сказал и повторил несколько раз Арендт замечательное и прекрасное утешительное слово об этом несчастном приключении:
— Для Пушкина жаль, что он не был убит на месте, потому что мучения его невыразимы; но для чести жены его — это счастье, что он остался жив. Никому из нас, видя его, нельзя сомневаться в невинности ее и в любви, которую Пушкин к ней сохранил.
Эти слова в устах Арендта, который не имел никакой личной связи с Пушкиным и был при нем, как был бы он при каждом другом в том же положении, удивительно выразительны».
А когда Пушкин умер, Наталья Николаевна оказалась в состояний, близком к помешательству: она кричала и плакала, бросившись перед мертвым на колени, склонялась лбом то к его холодному лбу, то к груди его, называла его самыми нежными именами, просила у него прощения, трясла его, чтобы получить от него ответ.
Присутствующие при этом опасались за ее рассудок.
Затем у нее начались конвульсии, продолжавшиеся несколько дней. Они были так сильны, что ноги ее касались головы, а потом расшатались и все зубы.
В состоянии крайнего экстаза она бросилась на колени перед образами и поклялась, что не имела никакой связи с Дантесом, допуская лишь ухаживания. Вслед за тем, схватив за руку доктора В. И. Даля, в отчаянии произнесла: «Я убила моего мужа, я причина его смерти; но Богом свидетельствую — я чиста душою и сердцем». Может ли существовать более убедительное доказательство ее невинности и чистоты? Много писали и говорили обо всем этом, но из великого множества оценок ее роли в совершившейся драме наиболее объективной представляется та, какую дала только что упоминавшаяся Е. Н. Мещерская-Карамзина в письме к княгине М. И. Мещерской.
Она писала: «Собственно говоря, Наталья Николаевна виновна только в чрезмерном легкомыслии, в роковой самоуверенности и беспечности, при которых она не замечала той борьбы и тех мучений, какие выносил ее муж. Она никогда не изменяла чести, но она медленно ежеминутно терзала восприимчивую и пламенную душу Пушкина. В сущности, она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам, которых, однако ж, из-за этого принимают не хуже прежнего; но она не так искусно умела скрыть свое кокетство, и, что еще важнее, она не поняла, что ее муж иначе был создан, чем слабые и снисходительные мужья этих дам».
После смерти мужа Наталья Николаевна продолжала болеть и из-за этого не смогла проводить его гроб в Псковскую губернию, куда по приказу Николая повез тело Пушкина его друг А. И. Тургенев. А его вдова, как только встала на ноги, преисполнилась решимости выполнить последнюю волю своего мужа.
4
По дуэльному кодексу, старик Геккерн не мог быть вызван на дуэль, и его «честь» должен был защищать его сын. Кроме того, Геккерн был посланником Нидерландов и не имел права принять вызов как дипломат, имеющий статус неприкосновенности. Следует иметь в виду и то, что королевой Нидерландов была сестра Николая — Анна Павловна, что также усложняло создавшуюся ситуацию, превращая ее из простого личного дела в дипломатический скандал.