Мародер

Малость успокоившись, Ахметзянов бессмысленно побрел вокруг своего квартала, злобно усмехаясь — какой-то его части по-детски страстно хотелось чуда — заполучить прямо сюда этого лощеного пидараса; и со всей дури долбить кулаком его жирную рожу, разнося зубы в мелкое крошево, с хрустом вбивая назад все это блядство.

В голове промелькнуло — а ведь сам, сам все проебал! Ведь давным-давно, даже идеально круглым дуракам стало понятно, куда все идет. …Да как-нибудь обойдется, да на наш век хватит… Тьфу, бля, гнилые трусливые пидоры! Да хули «пидоры» — а сам? Не пидор? Пидор! Самый настоящий! Как последнее чмо, гнулся под ихнюю гнилую движуху, причем сам, никто ведь в затылок стволом не тыкал. Бля, надо было давить эти масленые рожи, давить беспощадно!

— Че, сынок, тоже посмотрел?

Ахмет поднял мутный от безысходной злобы взгляд — на лавочке у подъезда сидел дед, определенно с утра накативший. Дед как дед, в старой фланелевой рубахе, затасканных трениках, с палкой. Ахметзянов, воспитанный в традиционном духе, вежливо ответил:

— Да посмотрел, отец. Посмотрел…

— Как она, прошмандовка-то эта черномазая: мы, мол, поможем вам с порядком-то… — деду явно хотелось зацепиться языком за «молодежь» и обсудить новости.

— До этого я недосмотрел, отец. Че, там еще и черномазые нам порядок наводить собрались?

— А как же. Дожили, абиззяны бесхвостыи нас жизни учуть… Помереть спокойно не дадут, то им комунизьм, то перестройка, то еще какая хуетень, а теперь, вишь, мартышки энти ишо на нашу голову, ладно хучь, не немчура, у меня отец в окупацыи был — рассказывал, что не сахар было под немцем-та… Э-эх, сынок. Мне-то по хую, я уж последни деньки доживаю — бабку-то аккурат в крызис схоронил, второй десяток лет кукую, а как вам-то, ишо жизни не видели — ан вот, окупацыя, да ишо абиззяны…

— Ладно, отец, не расстраивайся так.

Старика, видимо, крепко взъебло увиденное в телевизоре, — уходя, Ахметзянов еще метров двадцать слышал, как тот по инерции что-то бормочет про «абиззян», уставившись слезящимися глазами в пустоту. Придя в себя, Ахметзянов вернулся домой. Жену увиденное не слишком-то и задело — ей даже удалось увидеть в ситуации что-то смешное.

— А Любка, представь! ты ушел, мне аж послушать не давала, возмущалась, «мужикам один футбол» — а сама! Ладно, если хоть слово поняла! Ей вполне хватило, что «Вона как с нашими-то уважительно». Выступил этот наш мордатый перевертыш, за ним опять эта сучка американская, на вопросы отвечает, а Любку аж трусит — когда «про воду и свет объявють», да еще изволила покритиковать блузку переводчицы — «сроду ба такую не вздела», представляешь?

Ахмет удивленно воззрился на жену:

— Ну даешь, мать. Да ты сама как эта Любка твоя. Одна дура «блузку не вздела ба», вторая смеется, что та «не вздела» — при этом обе смотрят по ящику объявление про оккупацию своей страны. Сюр какой-то…

Жена враз поскучнела, и Ахметзянов тут же раскаялся — пусть бы лучше смеялась, дальше поводов для смеха будет куда меньше.

На четвертый день Этого, вернее — ночь, Ахметзянов взломал аптечный склад горбольницы и вытащил на горбу несколько коробов с медикаментами. Справедливо рассудив, что в наступающем невеселом будущем медицина станет несколько проще, он не брал ничего непонятного — предпочтение отдавалось средствам, назначение которых было общеизвестно. Редко болевший, он знал только некоторые антибиотики и болеутоляющие. Поразмыслив, добавил шприцы, да всякой дряни типа банок и градусников. По ходу вспомнилось еще немного: от поноса, от горла, но разобраться в изобилии он все же не мог и оставил, таким образом, немало ценного. Но все это выяснилось спустя немалое время — в ту ночь особо раздумывать было некогда. Набивая пару коробов, Ахмет волоком оттаскивал добычу к заранее подготовленной нычке — стоящей без тока трансформаторной подстанции у клиники ФИБа. Таскать было не тяжело, но Ахмета здорово колотило от волнения, и он потерял непозволительно много времени на замирания с прислушиваниями, броски в кусты и пережидания примерещившихся тревог. Сделать удалось лишь шесть ходок — летняя ночь коротка, вскоре небо засерело, и Ахмет не рискнул продолжать свое малопочтенное занятие в рассветных сумерках. Сделав дурацкий крюк с целью «заметания следов», новоявленный мародер вернулся домой. Наутро перепуганная жена растолкала Ахмета — почти под их окнами грозно шумела толпа. Посеревший от ужаса Ахмет на подламывающихся ногах подкрался к занавешенному окну. Спросонья он уже был готов каяться в расхищении народного добра, но, прислушавшись, с немалым облегченьем выяснил — толпа бурно сомневалась в нерушимости частной собственности на предметы первой необходимости. Облегченно гогоча, Ахметзянов растаял, и в голове начали жестко раздаваться команды Нового:… Ага, сейчас хлебный разбомбят. Надо поторопиться. Стекло. Куртку надо… И сумку, нет, мешок. Быстро вывалить и вернуться. Интересно, менты сразу стрелять будут?… Тело уже само выворачивало на пол сумку со всяким барахлом, натягивало плотную куртку, одновременно инструктируя жену:

— Так, короче мне мешок найди. Я сейчас вернусь, стой у двери. Откроешь только на мой стук, я захожу — ты сразу же закрываешь.

Спустился через три ступеньки, как в детстве, прохлада подъезда резко сменилась облепляющей, влажной жарой… Ух, денек какой жаркий наклевывается. Ничего, лекарствам ниче не будет, в будке прохладно. Так, забуриваемся в толпу… Дверь нам на фиг не нужна, мы к окошку поближе. Лишь бы лекарства не нашли. Да ладно, че грузиться — найдут, значит, найдут. А пока здесь бы не лохануться. Ишь ты, как бабки-то разволновались. Фу, блин, воняет-то как от них. Над прибывающей толпой висел шмелиный гул, все чаще прорезаемый противными взвизгами бабок. Едва ли не все старухи, словно сговорившись, держали в руках деньги. Держали эдак напоказ — мол, мы пришли покупать, за деньги, как положено… У-у, сс-суки старые. Все, что сейчас будет — именно они устроили. И что характерно — стоят как ангелочки, чирики показывают. Типа мы приличные, мимо проходили. Толпа, на самом деле, полностью управлялась бабками. Прислушавшись, в шуме можно было уловить некий нечеловеческий ритм; ему подчинялось все, начиная с перетоптыванья и кончая тональностью отдельных выкриков. Ахмет с неуместным, но все возрастающим интересом наблюдал образование из всех присутствующих женщин, начиная где-то с сорока-пятидесяти лет, некоего сверхорганизма, неявно, но жестко и целесообразно управляющего каждым своим элементом… Бля, да это просто рой какой-то. Этот сверхорганизм явно себя не проявлял — однако каким-то загадочным образом всякий, стоящий перед хлебным, четко знал: мы пришли за едой. И мы ее возьмем и унесем к себе домой. И нам без разницы, как это произойдет. Стоящих на самом крыльце уже помаленьку начинали поддавливать, те отпихивались, все громче и злее матерясь, добавляли толпе градуса. Краем глаза отметил нескольких таких же, как он сам, молчаливо стоящих в стороне, с мешками… Ага. Конкуренция, бля. Эти — мясо. Этот тоже, чмо какое-то. А вот с этим лучше не пересекаться. Ладно, значит и не будем, спасибо за предупреждение. Хорошо, что он один. В мозгу тут же щелкнуло реле — «…одному не надо. Надо бы коллективчик какой-нито…», сформулировалось, провалилось в темную воду долговременной памяти. Толпа готовилась — до начала оставались считанные минуты: нужен был повод, и поводом послужит малейшая затяжка с открытием — время открытия, девять часов, неумолимо приближалось. Ахмет заметил мелькнувший в темной глубине за стеклом розовый фирменный халат, мельком подумал о продавщицах — хоть бы не тупили и смылись вовремя. Разорвут ведь, запросто… Впрочем, это он перегнул — время рвать еще не пришло; шел всего-навсего четвертый день Пиздеца… Как странно. Еще позапозавчера пиво здесь покупал. Девки, выметались бы вы скорее… Он постоянно заходил в этот магазин, его здесь хорошо знали, и он знал всех. С ним всегда здесь здоровались… А теперь я иду их грабить. Пусть товар хозяина — хотя и его я прекрасно знаю и тоже здороваюсь — но сейчас я иду грабить именно их. Кстати, по вопросу методики собственно грабежа… Ахмет внимательно осмотрел окно, рядом с которым выбрал исходную. …Восьмерка, где-то полтора на два. Когда расхуячат, мало не покажется. Оптимальным будет отодвинуться от окна, вернее, от будущих осколков, малость подальше. Ахмет заворочался в толпе, пропуская вперед особо рьяных экспроприаторов, тут же рванувшихся в наметившуюся щель… Когда разобьют, через сумку быстренько выбить остатки в нижней раме, только крупные; на мелочь сверху сумку — не должно прорезать, забрасываю правое колено — и рывок. В зале не задерживаюсь, бегом в подсобку — и сразу закрываюсь. Там гружусь, и через заднюю дверь домой. Бросаю сумку, только бы баба мешок подготовила! и сразу обратно. Может, даже еще раз успею… План настолько понравился Ахмету, что он невольно расплылся в широкой улыбке. До него, увлекшегося сценариями и планами, не сразу дошло, что гул толпы сменился криком, на крыльце уже стонало под невесть откуда взявшейся монтажкой тонкое железо дверей, кто-то совсем рядом надсадно орал: «Давай ее сюда!! Поверху! Передавайте, передавайте!» — и над толпой, послушная этим хриплым заклинаниям, рывками плыла самая обыкновенная швабра, перемотанная местами синей изолентой. Достигнув невидимого Ахмету заклинателя, швабра сперва откинулась назад, угодив сразу по нескольким, с комичным единообразием ойкнувшим головам, затем, ускоряясь, описала дугу — и с беспомощным глухим бумммом споткнулась об надменную витрину, аккурат между «всегда» и «свежий».