В осаде

Мария бродила по своей квартире, то бесцельно перекладывая и переставляя вещи, то рассматривая своё отражение в зеркале испытующим, недоверчивым взглядом, то останавливалась в передней, чтобы послушать, не слышны ли шаги на лестнице. Она сказала Каменскому, что будет дома с восьми, но пришла гораздо раньше и уже успела придать своей запущенной за зиму комнате довоенный уютный вид, уложила спать Андрюшу и надела единственное, уцелевшее от обмена на хлеб, темно-вишнёвое платье. Сначала она сама себе понравилась в этом платье. Но прошёл час, прошло полтора, стрелка часов приближалась к десяти, а Каменского всё не было. И теперь, заглядывая в зеркало, она недоброжелательно, безжалостно судила себя — она заметила и отёчную припухлость нижних век, и морщинки возле рта, и сероватую бледность щёк…

Утром Каменский позвонил ей и сообщил, что добился назначения на фронт и получает свой прежний полк. Он был очень доволен, а Мария только тихо спросила:

— Когда?..

— Приказ ещё не подписан, но вопрос решён. Надеюсь, что дня через два-три смогу принять полк.

Она заставила себя поздравить его. Ей показалось, что он обрадовался её приглашению меньше, чем обычно. Он весь захвачен новыми заботами и надеждами. И через два-три дня он уедет..

«Я люблю его, — говорила она себе, бродя по квартире. — Я люблю его, и он мне необходим… А он? Он даже не подумал о том, что отъезд в полк — это разлука! Любит ли он? Наша любовь началась не так, как надо… Горькие впечатления врывались в каждую из встреч. Отношения стали братскими, дружескими ещё до того, как победила любовь. Может ли теперь стать иначе? Не поздно ли?..»

«Может», — сказала она себе, услыхав стук на парадном и побежала открывать дверь, сама не зная, что сделает и что скажет, зная только, что не будет ни таить, ни сдерживать любовь.

Но это были Ольга и Гудимов.

Мария желала и боялась встречи с Гудимовым. Она предвидела тягостный, но что-то до конца решающий разговор о Борисе. Что скажет Гудимов?

Они расцеловались, как старые друзья. Гудимов расспрашивал Марию, Мария расспрашивала Гудимова и Ольгу, беседа перескакивала с одной темы на другую, в середине её пришёл Каменский, обрадовался интересной встрече, сразу подружился с Гудимовым и Ольгой, беседа потекла ещё оживлённее — и никто не заговаривал о Трубникове, все забыли о нём, Трубников уже не существовал для них.

Вспомнила только Мария — мельком, чтобы сказать себе, что прошлое отброшено навсегда. Она села на ручку кресла возле Каменского, коснувшись рукой его плеча. Он поглядел на неё снизу вверх, благодарным взглядом, и она поверила, что он любит её. Ей хотелось громко признаться: вот он, человек, которого я люблю.

Но Гудимов вдруг повернулся к Марии и, сделав над собою мучительное усилие, проговорил:

— Маша, вы сможете приютить у себя на несколько недель вот эту девушку? Её оставляют в Ленинграде.

Два часа назад член Военного Совета Ленфронта показал Гудимову радиограмму штаба партизанской бригады и сводку разведывательных данных. Немцы снова стягивали силы вокруг партизанского края, намереваясь на этот раз плотно блокировать и разгромить партизан. Вчера были отбиты первые вылазки, предпринятые немцами. На большой станции несколько смельчаков вызвали крушение большого эшелона карателей. Немцы подвезли артиллерию, но один из складов со снарядами в первую же ночь взлетел на воздух. По примерным подсчётам, вокруг партизанского края сконцентрировано до двух дивизий и две эсэсовские карательные группы…

— Надо возвращаться, — дочитав сводку, сказал Гудимов.

Теперь, когда он был далеко от своей бригады, полученные известия пугали его гораздо сильнее, чем если бы он получил их на месте. Он предвидел все меры, которые сейчас предпринимаются, и все меры, которые надо предпринять… Догадаются ли там без него? Сумеют ли?..

— Разрешите вылететь сегодня же?

— Такой крайности нет, — сказал член Военного Совета. — Сейчас распутица, немцы не полезут, пока не подсохнет. А здесь вы делаете очень важное дело. Ваш приезд — большая поддержка для нашего народа.

Они всё-таки договорились сжать план выступления партизан и ускорить отъезд группы. Всё было решено. Гудимова ждал Пегов, чтобы ехать вместе на танковый завод. Но Гудимов медлил, не решаясь высказать просьбу, горевшую на губах.

— Ну, всё? — спросил член Военного Совета.

— Есть ещё личная просьба.

— Давай, давай, сделаем.

— Я бы хотел… оставить здесь одного человека.

Член Военного Совета вопросительно вскинул глаза, увидел побледневшее лицо Гудимова и мягко сказал:

— Ладно. А… что она может делать, если оставить её в партизанском центре?

— Всё, — уверенно сказал Гудимов. — Она грамотная, способная девушка, комсомольский работник, ей можно доверять полностью.

— Идёт.

Разговор был окончен, но оба задумались. Потом член Военного Совета спросил равнодушным голосом, но со странным выражением тревоги и сожаления на лице:

— А она согласна остаться?

— Не знаю, — угрюмо ответил Гудимов. — Думаю, что заставить её согласиться будет нелегко. Мне хотелось бы так поставить вопрос, что её оставляют.

После паузы оба встали, и член Военного Совета спросил, прощаясь:

— А тебе… не очень трудно оставить её здесь? Может быть, не стоит?

— Трудно. Но ещё труднее посылать её на задания, на операции.

— Так не посылай. Держи её при себе, в штабе. Конечно, и там риск, но…

Гудимов горько усмехнулся.

— Это невозможно. И она никогда на это не согласится, и я — не имею права.

— Ох, Алексей Григорьевич, какие задачи жизнь перед большевиками ставит!

Гудимов вздохнул было, но тут же задорно улыбнулся:

— Однако и мы ставим перед жизнью немалые задачи!

И вот теперь он должен был договориться с Ольгой. Он нарочно затеял поездку к Марии Смолиной. Здесь он и оставит Ольгу, когда уедет. Может быть, уют домашней обстановки после стольких мытарств и лишений соблазнит её, поможет смириться?..

Не решаясь заговорить с Ольгой, он обратился к-Марии. В комнате наступила тишина, и в этой тишине прозвучал резкий вопрос Ольги:

— О ком речь, Алексей Григорьевич?

Твёрдо глядя в сверкающие гневом глаза Ольги, Гудимов объяснил, что её оставляют на несколько недель для работы в партизанском центре. Так нужно для дела, через несколько недель её сменит Коля Прохоров или ещё кто-либо. Она будет работать по связи с бригадой.

— Это несправедливо! — звонко выкрикнула Ольга. — Они не имеют права! Почему вы не сказали им, что я ни за что не останусь? Я до Жданова дойду, до Сталина дойду!

— Девушка! — примирительно вмешался Каменский, не понимая толком, что тут происходит, но желая поддержать Гудимова из мужской и командирской солидарности. — Приказ есть приказ, и если вам приказывают остаться..

— Этого не может быть, чтобы мне приказали… — прошептала Ольга.

Ей живо представились друзья, оставленные в бригаде, землянка, где она жила, землянка, где стояла рация Коли Прохорова, штаб, куда она ходила за новыми заданиями и где было так отрадно хоть издали увидеть Гудимова… долгие беседы с Колей Прохоровым — он один догадывался о её любви и грустно сочувствовал ей… ожидающий вестей Юрий Музыкант… молчаливый и строгий Антонов, тащивший её на спине двенадцать часов… тётя Саша и Таня, доверчиво и самоотверженно помогавшие ей во всём… Не вернуться к ним?! Это было немыслимо. Она вспомнила первую диверсию, своё прощание с Трофимовым и Женей Орловым, и минуту, когда, услыхав страшный взрыв, выбежала к реке и увидела в отсветах пламени медленно, как бы задумчиво падающие в воду чёрные переплёты взорванного моста… и долгое ожидание, и рассвет, и напряжённый голос Гудимова: «Доблестная, славная смерть!» Она вспомнила многих других товарищей, которых уже нет, вспомнила старую Сычиху, её шопот: «Беги!» и те два выстрела, что прозвучали в ночной тишине… Обмануть этих людей? Никогда!

— Такого приказа не может быть, — повторила она. И вдруг догадка осенила её, догадка, подтверждаемая той внутренней тревожной озабоченностью Гудимова, с которой он приехал из Смольного. — Вы скрываете от меня правду, Алексей Григорьевич. Какие новости вы узнали сегодня? Плохие, да?