Страница 71 из 82
— Вы кто будете? — спросил я следователя после небольшой паузы, которую он старательно выдерживал.
— Подполковник Марьин, — ответил тот. — А ты жаловаться собираешься?
— Да на что же жаловаться? — вздохнул я. — Все по закону. Но вы ведь офицер. Знаете же, что я невиновен.
В глазах Марьина зажглись нехорошие огоньки.
— Честью офицерской меня попрекаешь? Может, еще и о человеколюбии поговорим?
Я вздохнул. Нет, разговаривать с такими о человеколюбии — дело бесполезное.
— Так вот, людей я не люблю, — заявил подполковник. — Человек, по-моему, вещь слишком несовершенная. Любовь к человеку лишила бы меня жизни.
— Это как? — не понял я. — Хотите сказать, что, если меня не посадите, вам конец придет?
— Оскверняться я не хочу, — фыркнул полковник. — Человек — это грязный поток. Нужно быть морем, чтобы возможно было принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым.
Ну не везет мне все же… Если на работу устроился — всегда в бригаде найдется какой-нибудь умник, который станет о смысле жизни рассуждать. С девушкой познакомишься — и она с какими-то идеями — то стихи пишет, то книжки заумные читает, а нет — так дура дурой… И сейчас — первый раз серьезно в ментовку загремел, а следователь тоже с какими-то выкрутасами. Несет ахинею. Намекает, что ли? Только мне его намеков не понять…
— Жизнь — кладезь радости, — продолжил между тем подполковник, — но там, где пьет также чернь, все колодцы отравлены. Покайся, Латышев! Прими свою меру страданий и ступай!
— Не в чем мне каяться, — покачал головой я. — Отпустили бы вы меня, товарищ Марьин.
— Я тебе не товарищ, — обиделся следователь. — Не хочешь по-хорошему — будет по-плохому… Отвечай на вопросы! Женат?
Я вздохнул.
— Вы же у меня в квартире были, видели, как живу. Не женат.
— А что так? По идейным соображениям?
Подполковник посмотрел на меня с интересом. Я, видно, покраснел — ушам стало тепло. На что это он намекает?
— Какие идейные соображения? Денег нет жениться… Разве что дружу с девушками…
Марьин громогласно расхохотался.
— Дружишь? Я-то думал, ты постиг, что женщина еще неспособна к дружбе: женщины все еще суть кошки и птицы. Или, в лучшем случае, коровы…
Слушать подполковника становилось все тяжелее. Боюсь, я просто перестал его понимать. Правда, мне смутно казалось, что Марьин говорит то, о чем я когда-то слышал. Но это раздражало еще сильнее.
— Оставили бы вы меня в покое, — попросил я. — Знаете ведь, что не трогал я вашего директора. И покушение на него не готовил. Только-то и закрылся от зонтика, которым меня его жена дубасила.
— Выходит, жена директора на тебя напала? Ты-то чем ей повредил?
— Мы мужа ее ждали…
— Стало быть, готовили покушение. А она распознала ваши планы. Проницательная женщина!
— Да нет, придавило одного нашего шахтера. В больнице деньги потребовали. Мы попросить решили. Но тут она первая к директору полезла…
Следователь хлопнул ладонью по столу.
— Врешь! Не может такого быть, чтоб в наших больницах деньги брали! Это взятка. На прямое нарушение клятвы Гиппократа ни один уважающий себя врач не пойдет. Вы, значит, не просто так на директора покушались, не из хулиганских побуждений, а грабеж затевали! Да, тут статья тяжелее выйдет…
— Мы хотели из кассы взаимопомощи попросить.
— Так ей профсоюз ведает. Зачем вы к директору обращались? Отвечай быстро, не задумываясь!
— Наш профсоюзный лидер без указания директора и шагу не ступит, крыса канцелярская.
— Ага, ага, — вздохнул подполковник. — Стало быть, и профсоюзами ты недоволен. Склочная, психопатическая личность. Анархист.
Я промолчал. Следователь тоже посидел немного спокойно и, когда я уже почти расслабился и не ожидал этого, проревел так громко, что я едва не подпрыгнул:
— Так, значит, признание писать не будешь?
— Не буду. Нечего мне писать.
— Ну, берегись! Возомнил себя высшим существом! В то время как ты — всего лишь одна из юрких обезьян, что перелезают друг через друга и сбрасывают, таким образом, друг друга в тину и грязь!
— Это вы хотите сбросить меня в грязь, — заявил я сумасшедшему милиционеру.
— Вот ты как запел!
Следователь хлопнул ладонью по внушительной черной кнопке на столе, и в кабинет ворвались три молодца — словно бы давно ждали этого момента. Двое в гражданском, один — в форме. Тот, что в форме, словно походя смахнул меня со стула на пол. Я больно приложился плечом и не успел порадоваться, что удачно поднял голову, как другой молодой человек врезал мне ногой по ребрам. Видно, он боялся повредить носки остроносых туфлей, поэтому бил аккуратно. Но получилось все равно довольно больно. А вот одетый в форму и ботинки имел соответствующие, тяжелые. Приложил меня по бедру так, что сомневаться не приходилось — синяк останется внушительный.
— По морде не бейте, — приказал подполковник. — Адвоката мы к нему, конечно, не пустим, но вдруг им прокурор заинтересуется? А он уже с уликами на лице. Наш прокурор давно на меня компромат ищет.
После предупреждения следователя молодые люди пинали меня совсем уж вяло. Но это один раз — ничего. А когда пинают постоянно, сила ударов уже значения не имеет. Я все-таки не железный человек и не стойкий подпольщик — что бы там ни молол этот шизанутый следователь.
«Поскорей бы уж все закончилось», — подумал я.
И молодые люди вдруг оставили меня, отступили к стене, сели на продавленные мягкие стулья. А следователь словно переоделся — хотя, уверен, не успел бы он этого сделать за две минуты! Исчезла золотая булавка с галстука. Да и сам галстук пропал — был теперь Марьин в полувоенном темно-зеленом френче, в золотом пенсне.
— Мы будем тебя судить, — заявил он. — И расстреляем. Точнее, сначала, конечно, надо, чтобы тебя осудил трибунал. Но потом мы тебя все равно расстреляем.
Я сел на полу. Молодые люди смотрели сурово.
— Что там и говорить, — произнес тот, что был в форме. — К стенке его! Собаке — собачья смерть!
Двое других согласно кивнули.
— Так, увести его! — приказал Марьин. — В подвал, я так думаю. Рассвета ждать не будем.
«Что за чушь?» — думал я.— «Сейчас же так не делают… Надо хоть какой-то повод… Ну, повод у них есть… А как объяснят?»
— И не расстрелять. Повесить, — приказал подполковник. — Как бешеную собаку! Скажем — сам повесился. Не вынес гнета улик и мук совести.
Теперь дело принимало очень нехороший оборот! Слышал я о таких делах. Убьют человека, а потом как самоубийство представят. Или труп на улицу выкинут, а потом еще на какого-нибудь бедолагу повесят.
Молодые люди вскочили, потащили меня к выходу. Я слабо упирался, но толку от этого было мало.
И страшила меня вовсе не смерть. Ее я почему-то совершенно не боялся. Более того, в смерть как в прекращение существования, потерю всего и вся я не верил. Но путь мой лежал совершенно не в ту сторону, в какую хотелось мне. И это было настолько обидно… Гораздо хуже, чем невыплаченная вовремя зарплата, отобранная премия или две смены подряд вместо загулявшего любимчика начальника участка… Это отклонение от моих желаний, пренебрежение ими, то, что со мной обращаются, как с кем-то не заслуживающим внимания, можно было сравнить, наверное, с изменой любимой девушки. Или с крушением планов, вынашивавшихся много лет. Хотя и было-то всего — меня не воспринимали! Не хотели воспринимать, как человека. А ведь я, кажется, уже к этому привык!
— Не хочу! — заявил я. — Не хочу жить так!
Молодые люди замерли. Повисла тишина. Подполковник Марьин сообщил:
— Величайшие события — это не наши наиболее шумные, но наши наиболее тихие часы.
И тоже замолк. Глаза его остекленели.
А в коридоре, в метре над полом, показался мой старый знакомец Дип. Он махал крылышками и пульсировал разными оттенками зеленого цвета.
— Как ты на этого любителя Ницше нарвался, Латышев? — словно ни в чем не бывало, спросил гений, или чертенок — кем уж там был мой знакомец из другого времени и другого мира?