Семья

— Люди считают, что невозможно. Ты не беспокойся — у тебя будут тайные знаки. Память проснется. На несколько минут, возможно, на несколько часов. Согласись, держать в голове постоянно свою прошлую жизнь — обременительно. Можно — мощным усилием воли, но вряд ли нужно.

— Какие знаки?

— Узнаешь. Ну так как же?

Мужчина не представлял себе пространства за пределами двора — точнее, ему казалось, что дальше — мир сорокалетней давности со всеми его приметами. А меж тем двор был заключен в шарик, наподобие икринки, и шарик этот соприкасался боками своими с другими, и в каждом были мирок, душа и ангел. Все они составляли вибрирующее облако, в центре которого медленно вращался неровный синий мяч. От облака постоянно отрывались шары и летели вниз, бледнея на лету и теряя правильную форму. Им навстречу мчались искры — чем выше, тем более замедляя полет. Некоторые, впрочем, пронизывали облако и скрывались в черном небе над ним. Там и гасли…

2

К утру похолодало, и от реки потянуло такой пронзительной свежестью, что спавший под лодкой парень проснулся.

Он устроился на ночлег грамотно — подстелил еловый лапник, накрытый брезентовым чехлом от неведомой техники, сам был в спальном мешке. Но лицо в мешок не спрячешь.

Дешевые наручные часы показали шесть утра. Подходящее время, чтобы встать и позавтракать. Часы заодно и день показали — 26 августа. Неприятная дата, ну да ничего не поделаешь.

Парень вылез из-под лодки, вытащил пакет с продовольствием и сухие, заранее наломанные ветки. Костерок он разжег ловко — не впервой. Металлический чайник с водой был приготовлен с вечера, вот только закипала вода медленно. В мешке было полбатона и почти полный пакетик нарезки — полукопченой колбасы, которая, по мнению парня, не нуждалась в холодильнике. Были еще два яблока, картонная коробка с остатками заварки и эмалированная кружка.

Позавтракав, парень вытащил из-под лодки рюкзак. Спальный мешок он ловко скатал и захлестнул ремешками. Сборы заняли четверть часа.

Через десять минут он уже шагал по лесу, высматривая здоровенный выворотень. Под этим выворотнем он год назад выкопал пещерку, где при необходимости можно было бы и переночевать. Но сейчас он бы там, наверно, не поместился — за год он прибавил по меньшей мере двенадцать сантиметров. Пещерка служила тайником. Парень спрятал там чайник и умотанное в два пакета имущество — зажигалку, сачки, две трехлитровые банки, бутылку с вонючей жидкостью для разжигания костров, мыло с мочалкой, зубную щетку со стаканчиком и остатками пасты. Оттуда он взял поясную сумочку-«банан». В сумочке лежали деньги и мобильный телефон.

До электрички было полчаса ходу.

В городе парень оказался в без четверти девять. Первым делом он зашел в музыкальный магазин.

— О, Мерлин! — приветствовал его юный продавец. — Как ты? Что это у тебя с головой?

— А что?

— Ты сегодня причесывался?

Мерлин огладил ладонями голову. Правильно причесаться с утра он не мог, среди его имущества не было хоть крошечного зеркала.

— Мне мобилу зарядить надо, — сказал он продавцу.

— Давай сюда. Ты где все лето пропадал?

— Где я только не пропадал…

Продавец, которого в дружеском кругу звали Бурундуком, рассказал все музыкальные новости. Тем временем телефон зарядился настолько, что мог бы продержаться минут двадцать. Мерлин позвонил Кузьке. Почему девчонку прозвали Кузькой, уже никто не помнил.

— Можно у тебя спальник и рюкзак оставить? — спросил он. — Я домой нести не хочу, мать их истребит.

— Тащи!

— Прям щас?

— Ну?! До десяти успеешь? А то мне к зубному бежать.

— Успею!

Кузька была настоящим другом. По дороге к стоматологу она зашла с Мерлином в магазин и помогла выбрать приличные джинсы. Старые, которые были коротки на четыре пальца, они там же и оставили — в мусорнике. В этом же магазине взяли две рубашки и свитер.

— Стирать бесполезно, — определила Кузька, держа двумя пальцами потрепанную одежку.

— Я и не собираюсь. Теперь — кроссовки. И носки!

— Сам справишься?

— Куда я денусь.

— Денег хватит?

— Во! Слушай, возьми на сохранение. А то она же обязательно полезет в мои вещи. Я только на кроссовки и на пиво себе оставлю.

— На носки, трусы и хотя бы две футболки, — добавила Кузька. Потом, взяв пачечку банкнот, удивилась:

— Ты неплохо заработал!

— Пока живут на свете дураки!.. — фальшивым голосом пропел Мерлин.

Кузька расхохоталась.

— Ты ей уже звонил?

— А чего звонить? Придет домой — а я уже там.

— С копыт не гикнется?

— Ну, может, и гикнется. Так сама же виновата… — Мерлин помрачнел. — Ты ж все понимаешь…

— Страшно подумать, что я тоже такая же буду.

— Ты — не будешь… Стоп! Учебники! Дай деньги, я на всю эту херню возьму… а какие надо?..

— Вечером зайдешь ко мне, я тебе покажу, какие надо. И список сделаем.

— Точно. А рюкзак я прямо сейчас куплю…

Они расстались, и Мерлин продолжил свой шопинг-тур. Он нашел подходящие кроссовки, но не своего размера. Не сразу до него дошло, что нога тоже выросла. Потом он сбегал на вещевой рынок, взял три пары трусов и две дешевые футболки. Долго смотрел на жилет с миллионом карманов, гадая — впору ли будет прошлогодний, или не жмотиться и брать этот. Решил сперва померить тот. Покупку тетрадей и прочей школьной мелочевки отложил на завтра. И очень неторопливо, взяв по дороге две бутылки пива и половину копченой курицы, направился домой.

Матери не было. Он вздохнул с облегчением и пошел мыться. Нужно было смыть с себя полуторамесячный слой грязи — в речке какое ж мытье?

Райская жизнь кончилась. Настала пора вновь приспосабливаться к материнскому графику, врать о школьных успехах, не допускать общения матери с учительницами. Настала пора стричься… Он собрал на затылке хвостик свежевымытых светлых волос, подошел к зеркалу — вроде ничего. Значит, пусть будет хвост. Из школы за это не выгонят, а мать со своими понятиями о мальчиковой прическе пусть уже один раз угомонится!

К ее приходу сын нормально пообедал — яичница из четырех яиц! салат из помидоров с огурцами! пиво с копченой курицей на сладкое! — и читал ту самую книжку, которую бросил на середине, сбегая в лес.

— Мишунчик! — воскликнула она, увидев из прихожей длинные ноги, протянувшиеся на полкомнаты.

И, встав в дверном проеме, она с восторгом смотрела на сына.

— Мишунчик, я чуть с ума не сошла! Как ты мог ни разу не позвонить? А если бы с тобой что-то случилось? А я бы не знала?!

— Ничего бы со мной не случилось, — ответил Мерлин. — Я о-кей.

— Мишунчик…

Он ненавидел это имя.  И ненавидел дурацкую древнюю песенку, которую она пела ему, маленькому: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?»

— Мишунчик, ведь в среду — в школу! Нужно купить тебе брюки, рубашки…

— Не нужно. Я все уже купил.

Он был строг, потому что начнешь улыбаться — она полезет с глупостями и с поцелуями. Наедине — еще полбеды, но если позволить ей это наедине, она будет его позорить при ребятах. Как тогда: «Мишунчик, ты хорошо спрятал деньги? А куда ты спрятал деньги? А оттуда не вытащат?» Всю дорогу до Питера Сашка передразнивал это «Мишунчик!»

Объяснить ей что-либо было совершенно невозможно.

Материнская любовь была такова, что в присутствии матери Мерлину явственно не хватало кислорода.

Женщина, все еще стоящая в дверях, смотрела на него с невыразимой нежностью. Так, пожалуй, смотрят только на новорожденного младенца, отношения с которым еще не выстроены и всякий его писк вызывает восторг и блаженство. Каждая любовь, слетев с вершин восторга чуточку пониже, становится более деловитой и ищет для себя хороших проявлений в материальном мире; стирать пеленки, улыбаясь, и не делать из этого вселенской драмы — вот образец проявления такой любви.

Мерлин был поздним и единственным ребенком, ребенком вымечтанным, вымоленным, драгоценным. Но мечта сбылась именно так, как желала женщина: она просила о ребенке, которого можно пеленать, тетешкать, агукать с ним и обожать его счастливые улыбки. И она до сих пор любила очаровательного годовалого мальчика. Верзила в кроссовках сорок шестого размера казался ей маской — вроде тех масок с заячьими, медвежьими и кошачьими мордочками, которые она совсем недавно покупала для новогоднего карнавала в детском саду. На самом деле верзила был нежным и беззащитным ребенком, которого нужно опекать на каждом шагу. И она честно пыталась!