Заговор «Аквитания»

Подобно большинству из тех, кто провел значительную часть своего заключения в полной изоляции, Конверс снова и снова перебирал в памяти эпизоды прошлого, пытаясь сложить их, осмыслить, соединить их в единое целое. Он многого не понимал – или не принимал, – однако он приучил себя жить, имея перед глазами ту цельную картину, которая была воссоздана в результате его неустанных исследований. И если уж на то пошло, он мог не только с этим жить, но и умереть, если придется. Так можно было существовать в мире с самим собой. Без этого страх становился просто невыносимым.

Самоанализ, которому Конверс подвергал себя из ночи в ночь, требовал от него неукоснительной точности, вот почему Джоэлу было легче, чем кому-либо иному, вспоминать тот или иной период своей жизни. Разум его, подобно быстро вращающемуся диску, вставленному в компьютер, всегда мог выделить определенное место или лицо, стоит только вложить нужную информацию. Поскольку многократные повторения упростили и ускорили этот процесс, неожиданно постигшая его сейчас неудача повергла Конверса в растерянность. Если только Холлидей не ссылался на какой-то незначительный эпизод далекого детства, прочно преданный забвению, в прошлом Конверса не было человека под этим именем.

«Славно будет снова увидеться с тобой, Джоэл». Неужто слова эти были просто уловкой, отработанным приемом опытного юриста?

Конверс свернул за угол и увидел медное ограждение «Ша ботэ», отбрасывающее яркие солнечные блики на мостовую. По бульвару сновали блестящие маленькие автомашины, начищенные до блеска автобусы; тротуары тоже сияли чистотой, и по ним шагали пешеходы, которые если и спешили куда-то, то при этом соблюдали строгий порядок. Утро в Женеве дышит сдержанной энергичностью. Даже страницы газет, читаемых в уличных кафе, расправляются неторопливо и аккуратно, а не кое-как, лишь бы прочесть нужную статью. Автомобили и пешеходы не ведут здесь извечной войны; проблемы решаются не боевыми действиями, а взглядом, жестом и взаимными уступками. Входя в отделанные бронзой двери кафе, Джоэл поймал себя на мысли о том, что неплохо было бы Женеве экспортировать свои утра в Нью-Йорк. Правда, городской совет Нью-Йорка скорее всего запретил бы подобный импорт – ведь ньюйоркцам претит такая цивилизованность.

Он держал газету прямо перед собой, чуть повернувшись влево, – по-видимому, аккуратность заразительна, и, когда газета опустилась, Конверс увидел знакомое лицо. В отличие от его собственного, это было очень правильное лицо, в нем все гармонировало друг с другом: темные прямые волосы, разделенные аккуратным пробором и тщательно причесанные, резко очерченные губы и над ними – острый нос. Лицо это принадлежало его далекому прошлому, но имя, которое всплыло в памяти Джоэла, никак не связывалось с этим лицом.

Человек с явно знакомой внешностью поднял голову; глаза их встретились, и «Э. Престон Холлидей» встал из-за стола – невысокий, ладно скроенный человек в черном костюме, скрывающем отлично развитую мускулатуру.

– Как поживаешь, Джоэл? – произнес знакомый голос, и над столом протянулась рука.

– Привет… Эвери, – отозвался, пристально вглядываясь в собеседника, Конверс; он неловко шагнул вперед и переложил атташе-кейс, чтобы пожать протянутую руку. – Эвери – я правильно помню? Эвери Фоулер. Тафт, начало шестидесятых. Ты так и не вернулся в последний год, и никто не знал почему; о тебе тогда много говорили. И еще – ты занимался борьбой…

– Дважды был чемпионом Новой Англии, – с усмешкой подтвердил юрист, жестом приглашая Джоэла занять место напротив. – Садись, и мы быстро все восстановим. Думаю, что встреча несколько ошарашила тебя. Поэтому-то я и решил встретиться с тобой до утреннего заседания. Представляешь – я вхожу, а ты вскакиваешь с места с воплем: «Самозванец!» Это недурно укрепило бы твои позиции, как считаешь?

– Мои позиции достаточно надежны, так что я обойдусь без воплей. – Конверс сел, поставил у ног атташе-кейс и внимательно посмотрел на своего оппонента. – А откуда взялась фамилия Холлидей? И почему ты ничего не сказал по телефону?

– А что я мог сказать? Что-нибудь вроде: «Послушай, старик, учти, что ты знал меня раньше под кличкой Тинкербелл Джонс» [1]. Да ты бы ни за что не согласился на встречу.

– Ну а сам Фоулер сидит где-нибудь в тюрьме?

– Сидел бы, не пусти он себе пулю в лоб, – отозвался Холлидей без тени улыбки.

– С тобой не соскучишься. Ты что же – его двойник?

– Нет, сын.

Конверс замялся:

– Мне, по-видимому, следовало бы извиниться.

– Не стоит, ты ведь не мог этого знать. Вот почему я и не вернулся тогда после каникул… А мне, черт побери, так хотелось получить тот приз. Я был бы единственным, кто выиграл его три раза подряд.

– Прими мои соболезнования. Так что же произошло, ваша честь?.. Или это конфиденциальная информация? Тогда я умолкаю.

– Не для вас, ваша честь. Помнишь, как мы с тобой смылись в Нью-Хейвен и подцепили тех девчонок на автобусной остановке?

– Мы еще выдали себя за студентов Йеля…

– Подцепить-то мы их подцепили, но вытащили пустышку.

– Сами виноваты. Уж больно скромными мы оказались, – сказал Холлидей. – А они написали о нас целую книгу. Неужто мы и в самом деле походили тогда на кастратов?

– Явная недооценка, но мы еще можем взять свое, играя на сочувствии… Так что же произошло, Эвери?

Подошел официант, и момент был упущен. Оба заказали кофе по-американски и французские булочки – никаких отклонений от заведенного порядка. Официант поставил перед каждым из них свернутые конусом красные салфетки.

– Что произошло? – спокойно переспросил Холлидей, когда официант отошел. – Этот красавчик, этот сукин сын, который был моим отцом, растратил четыреста тысяч, принадлежавших банку «Чейз Манхэттен», где он служил, а когда попался, спустил курок. И кто бы мог подумать, что добропорядочный уроженец Гринвича из штата Коннектикут имел в городе одновременно двух жен – одну в верхнем Ист-Сайде, а вторую на Бэнк-стрит. Красавчик, что и говорить!

– Да, времени он не терял. И все-таки я не понимаю, почему Холлидей?

– После всего случившегося – историю с самоубийством удалось как-то замять – мать, обуреваемая жаждой мести, умчалась в Сан-Франциско. Если помнишь, мы родом из Калифорнии… впрочем, откуда тебе это помнить? Там, возможно из мести, она вышла замуж за моего отчима, Джона Холлидея. Прошло несколько месяцев, и все следы Фоулера были стерты.

– Даже твое имя?

– Нет, дома, в Сан-Франциско, я всегда был Прессом. Мы, калифорнийцы, славимся тягой к звучным именам: Тэб, Трои, Кротч… Настроение жителей Беверли-Хиллз конца пятидесятых… В Тафте в моем школьном свидетельстве значилось «Эвери Престон Фоулер». Вот вы и стали называть меня Эвери или уж совсем по-дурацки – Эйв. Но в вашем колледже я был новичком и помалкивал, потому что в Коннектикуте лучше не высовываться.

– Ну хорошо, – заинтересовался Конверс, – а если ты вдруг сталкиваешься с каким-нибудь старым знакомым вроде меня? Такое ведь вполне возможно.

– Ты даже не поверишь, как редко это бывает. Прошло столько времени… А те, с кем я рос в Калифорнии, прекрасно понимали меня. У нас дети из-за брачных причуд родителей частенько меняют фамилии, а на Востоке я провел всего-то пару лет. В Гринвиче я не знал никого, о ком стоило бы говорить, да и в старом добром Тафте я был сам по себе.

– Но у тебя же там были друзья. Вот мы, например, дружили…

– Друзей было немного. Не будем лицемерить – я был чужаком, да и с тобой особо тесной дружбы не было. Я ведь всегда держался в сторонке.

– Но только не на борцовском ковре…

Холлидей рассмеялся.

– Да, не так уж много борцов становятся юристами. Должно быть, борцовский ковер сглаживает мозговые извилины… Ну а что касается твоего вопроса, уверяю тебя, за последние десять лет было не более пяти или шести случаев, когда мне говорили: «Послушай-ка, тебя ведь звали не так, как ты сейчас сказал». И если такое случалось, я рассказывал все как есть: моя мать вышла второй раз замуж, когда мне было шестнадцать. И на этом вопросы кончались.

1

Тинкербелл Джонс – то же самое, что Стойкий оловянный солдатик.