Страница 4 из 18
— Я не буду обсуждать с Кэтлин детали, имеющие даже малейшее отношение к тем или каким-либо другим случаям, — жестко повторяю я. От меня Тара Гримм не получит никакой информации. — Я здесь не ради этого. Но у меня с собой фотография, которую я хотела бы передать ей.
— Если позволите… — Она протягивает тонкую, изящную руку, и я вижу идеально ухоженные пальцы, ногти со свежим, как будто ей только что сделали маникюр, темно-розовым лаком; вижу множество колец и часы в золотом металлическом корпусе с хрустальным безелем.
Я отдаю ей простой белый конверт, который лежал в заднем кармане, и из него выскальзывает фотография Джека Филдинга, моющего свой вишнево-красный «мустанг» 1967 года. Джек без рубашки, в спортивных шортах, улыбающийся и совершенно неотразимый. Таким запечатлела его камера лет пять назад, где-то между женитьбами и срывами. Я не проводила аутопсию, но за те пять месяцев, что прошли после убийства моего заместителя, тщательно препарировала его жизнь — отчасти для того, чтобы понять, что могла бы сделать для его предотвращения. Не думаю, что это было мне по силам. Мне и раньше не удавалось остановить его на пути самоуничтожения, и теперь, глядя на фотографию со стороны, я чувствую вспышку злости и укол вины, а потом — печаль.
— Что ж, ничего не имею против, — говорит начальница тюрьмы. — Надо отдать должное, с виду парень симпатичный. Из этих, бодибилдеров. Господи, это ж сколько времени отнимает!
Я разглядываю развешанные по стенам сертификаты и благодарности в рамках — не хочу наблюдать, как она изучает фотографию. Мне отчего-то не по себе, но отчего? Может быть, видеть Джека чужими глазами труднее. Лучшему смотрителю. За выдающиеся заслуги. За успехи по службе. За безупречную службу. Надзиратель месяца. В некоторых категориях она выигрывала не единожды, а еще у нее есть степень бакалавра с отличием из Университета Сполдинга, штат Кентукки. Судя по говору, Тара Гримм не из местных, скорее, из Луизианы. Интересуюсь, где она родилась.
— Моя родина — Миссисипи. Отец был начальником тюрьмы штата, и мои ранние годы прошли на участке в двадцать тысяч акров в дельте реки, на плоской, как блин, равнине. Заключенные выращивали там сою и хлопок. Затем его перевели из Луизианы в Анголу, где я тоже жила на ферме, только еще дальше от цивилизации и ближе к заключенным. Странно, да? Но я совершенно ничего не имела против того, чтобы жить по месту работы отца. Удивительно, к чему только не привыкаешь, если считаешь это нормальным. Это по его рекомендации женскую тюрьму штата выстроили здесь, среди лесов и болот, чтобы женщины-заключенные сами о ней заботились и поменьше обременяли налогоплательщиков. Так что, можно сказать, тюрьма у меня в крови.
— Вашему отцу довелось здесь работать?
— Нет. — Она иронически улыбается. — Не могу представить отца надзирающим за двумя тысячами женщин. Он бы, наверное, немного заскучал, хотя тут есть и такие, что похуже многих мужчин. Мне он напоминал Арнольда Палмера,[3] — лучшего советчика, как спланировать площадку для гольфа, не найти. А еще он был сторонником прогресса. Многие исправительные учреждения обращались к нему за советом. В Анголе, например, есть стадион для родео, собственная газета и радиостанция. Некоторые из заключенных — знаменитые наездники и разбираются в коже, железе, дереве, придумывают дизайн. Им разрешено продавать свои поделки. — Она говорит об этом так, словно не одобряет подобных вещей. — Меня вот что беспокоит во всех этих ваших делах там, на Севере. По-вашему, взяли всех?
— Будем надеяться.
— По крайней мере, Дона Кинкейд уж точно под замком, и я надеюсь, что там она и останется. Убивать невинных людей без всякой на то причины… Я слышала, у нее на почве стресса проблемы с психикой. Подумать только! Столько всего натворила, столько людей пострадало…
Несколько месяцев назад Дону Кинкейд перевели в психиатрический госпиталь Батлера, где врачам предстоит определить, сможет ли она предстать перед судом. Хитрость. Симуляция. Что ж, пусть попробует. Как говорит мой старший следователь, Пит Марино, попалась сама и попала к чокнутым.
— Трудно даже представить, что она была в своем уме, когда губила невинные жизни, как об этом говорилось на суде, но хуже всего случай с тем бедным маленьким мальчиком. — Тара говорит сейчас о том, что совершенно ее не касается, и мне ничего не остается, как просто ее слушать. — Убить беспомощного ребенка во дворе его собственного дома, едва ли не на глазах у родителей. Тому, кто причиняет зло ребенку или животному, прощения быть не может, — заключила она, словно чинить зло в отношении взрослого — дело вполне допустимое.
— Я не знала, разрешат ли мне передать Кэтлин эту фотографию. Я ничего не подтверждаю и ничего не опровергаю. Просто подумала, что ей, может быть, захочется иметь такую при себе.
— Я, собственно, никакого вреда в этом не вижу. — Но и особенной уверенности в ее голосе я не слышу, а когда она протягивает через стол руку, чтобы вернуть фотографию, я улавливаю в ее глазах сомнение.
Она раздумывает. Почему ты передаешь ей эту его фотографию? В некотором смысле, косвенно, Кэтлин Лоулер и есть та причина, по которой Джек Филдинг сейчас мертв. Нет, не косвенно, думаю я, медленно закипая от злости. У нее был секс с несовершеннолетним, а ребенок, которого они произвели на свет, вырос, чтобы стать Доной Кинкейд, его убийцей. Это уже не косвенная причина, а самая что ни на есть прямая.
— Не знаю, видела ли Кэтлин эту фотографию. Она одна из последних, — объясняю я, возвращая фотографию в конверт. — Я выбрала ее, чтобы напомнить о нем, о том, каким он был в лучшие времена.
Трудно представить, что Кэтлин не разоткровенничается, увидев этот снимок. Еще посмотрим, кто и кем будет манипулировать.
— Не знаю, что вам наговорили насчет того, почему я перевела ее в блок «Браво», — говорит Тара. — Это отделение строгого режима.
— Мне лишь известно, что ее туда перевели, — неопределенно отвечаю я.
— Разве мистер Браззо не объяснил? — В ее тоне слышится раздумье. Она кладет ладони на квадратную столешницу дубового стола.
Леонард Браззо — судебный защитник по уголовным делам, я к нему обратилась для того, чтобы в том случае, когда дело о попытке покушения на мою жизнь дойдет до суда, мне не пришлось доверяться какому-нибудь перегруженному работой или совсем еще зеленому помощнику адвоката. Я не сомневаюсь в том, что команда Доны Кинкейд, люди, которые защищают ее безвозмездно, постарается представить факт нападения на меня в моем собственном гараже как нечто вполне извинительное. Они заявят, что это я сама виновата в том, что на меня напали, причем сзади, из засады и в кромешной темноте. Мне чертовски повезло, что я осталась жива, и если я сижу сейчас в заросшем плющом кабинете Тары Гримм, то прежде всего потому, что это дело беспокоит меня гораздо сильнее, чем я готова признать, поскольку у меня вовсе нет уверенности в своей безопасности.
— Насколько я понимаю, ее перевели в отделение строгого режима ради ее же собственной безопасности, — отвечаю я, представляя камуфляжный бронежилет повышенного уровня надежности с кевларовыми керамическими пластинами. Я помню жесткую на ощупь текстуру нейлона, особенный запах, какой бывает у новых вещей, тяжесть на плече, когда я стала надевать его там, в моем темном, выстуженном гараже.
— Похоже, мое решение перевести ее в блок «Браво» заставило вас сомневаться в целесообразности поездки в Саванну, — замечает Тара. — Наверное, после всего, что вам довелось пережить, вам не слишком-то хочется испытывать судьбу.
Воображение рисует мне картину — яркие белые крупинки, мелкие, словно пыльца, которые я увидела при магнитно-резонансном сканировании первой жертвы Доны Кинкейд, молодого человека, убитого инжекторным ножом. Эти яркие белые частицы особенно густо концентрировались вокруг небольшой, в форме петлицы раны; проникнув глубже, они разорвали внутренние органы и мягкие ткани груди. Словно бомба, детонировавшая внутри человеческого тела. Если бы ей удалось завершить задуманное и подобраться ко мне поближе с тем же оружием, то я успела бы умереть, еще не коснувшись земли.
3
П а л м е р А р н о л ь д Даниэль (род. 1929) — американский спортсмен, один из наиболее известных профессиональных гольфистов.