Настанет день

— Мистер Коглин, не так ли? — произнес он на чистейшем английском, сделав небольшой поклон.

— Мистер Абруцце. — Дэнни протянул ему руку. — Как ваша дочь?

Федерико пожал его кисть двумя своими и коротко кивнул:

— Прекрасно. Большое спасибо.

— А ваш внук?

— Хороший мальчик, — ответил Федерико. — Можно мне с вами поговорить?

Дэнни, перешагнув через разбросанные кости и монетки, отошел с Федерико к восточному краю крыши. Федерико извлек из кармана белейший платок и положил его на парапет, а затем произнес:

— Садитесь, пожалуйста.

Дэнни уселся на платок, чувствуя за спиной берег и воду, а в крови — выпитое вино.

— Славная ночь, — заметил Федерико. — Даже когда вокруг столько кашля.

— Да.

— Так много звезд.

Дэнни поднял глаза на яркую небесную россыпь. Потом снова перевел взгляд на Федерико Абруцце: ему показалось, что старик похож на вождя какого-то племени. Может быть, на мэра маленького городка, летними вечерами оделяющего жителей мудрыми советами на небольшой пьяцце.

Федерико проговорил:

— В нашей округе вас хорошо знают.

— Вот как? — отозвался Дэнни.

Тот кивнул:

— Говорят, что вы — редкостный пример ирландского полисмена, у которого нет предубеждения против итальянцев. Говорят, что вы здесь выросли и что даже после того, как у вас в участке взорвалась бомба, даже после того, как вы поработали на этих улицах и увидели худших из наших, вы все равно к каждому относитесь как к брату. А теперь вы спасли жизнь моей дочери и жизнь моего внука. Благодарю вас, сэр.

— Всегда рад, — ответил Дэнни.

Федерико поднес к губам папиросу и чиркнул спичкой о ноготь большого пальца. Он посмотрел на Дэнни сквозь огонек. В этом неверном свете он вдруг показался моложе, лицо его словно бы разгладилось, и Дэнни решил, что ему под шестьдесят, хотя издали можно было дать ему лет на десять больше.

Старик махнул папиросой:

— Я никогда не оставляю неоплаченных долгов.

— Вы мне ничего не должны, — возразил Дэнни.

— Должен, сэр, — ответил тот. — Должен. — У него был мягкий мелодичный голос. — Но затраты на иммиграцию в эту страну оставили мне лишь скромные средства. Может быть, сэр, вы примете от нас с дочерью самую малость — разрешите нам как-нибудь вечером что-то для вас приготовить? — Он положил руку на плечо Дэнни. — Конечно, когда она будет достаточно хорошо себя чувствовать.

Дэнни всматривался в его улыбку и думал об отсутствующем муже Тессы. Он умер? Или его никогда и не было? Судя по тому, что Дэнни знал об итальянских нравах и обычаях, он не мог себе представить, чтобы человек такого положения и воспитания, как Федерико, позволил невенчанной беременной дочери жить у себя в доме. А теперь, похоже, старик пытается сосватать Дэнни и Тессу.

До чего странно.

— Большая честь, сэр.

— Значит, договорились. — Федерико откинулся назад, прислонившись к стенке. — А честь это, напротив, для меня. Я вам передам, как только Тесса поправится.

— Жду с нетерпением.

Федерико и Дэнни прошли по крыше обратно к пожарной лестнице.

— Эта болезнь… — Федерико обвел жестом окрестные крыши. — Она уйдет?

— Надеюсь.

— И я тоже. В этой стране столько возможностей. Печально будет приучиться к страданию, как приучилась Европа… — Он повернулся к лестнице и обнял Дэнни за плечи. — Еще раз благодарю вас, сэр. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил Дэнни.

Федерико спускался по чугунным ступенькам, зажав трость под мышкой, движения у него были плавные и уверенные, словно он вырос в предгорьях, где все время надо карабкаться вверх-вниз по каменистым холмам. Когда он скрылся, Дэнни поймал себя на том, что все еще глядит ему вслед, пытаясь осознать, что между ними произошло. Может быть, дело в том, как старик произносил «долг» или «страдание», словно по-итальянски эти слова означают нечто другое. Дэнни пытался размотать клубок, поймать нить, но вино оказалось крепче его, мысль ускользнула, и он вернулся к игре в кости.

Чуть позже они снова, по настоянию юного Бернардо Томаса, запустили змея, но нитка вырвалась у мальчика из пальцев. Не успел тот заплакать, как Клаудио издал торжествующий вопль, словно отпустить змея в свободный полет — это наивысшее мастерство. Мальчишку это убедило не сразу, он с дрожащим подбородком следил за удаляющимся змеем, и тогда на краю крыши собрались и другие взрослые. Они потрясали кулаками и кричали. Наконец Бернардо Томас стал смеяться и хлопать в ладоши, к нему присоединились остальные дети, и вскоре все они стояли рядом и радостно подгоняли змея ввысь, в бездонное темное небо.

К концу недели похоронным конторам уже пришлось нанять людей для охраны гробов. Это были люди самого разного сорта: одни, из частных охранных фирм, умели мыться и бриться; другие смахивали на бывших футболистов или боксеров; немногочисленные сторожа гробов Норт-Энда происходили из нижнего звена «Черной руки». Все эти стражи имели при себе дробовики или винтовки. Болели и плотники. Но даже если бы все они остались на ногах, едва ли им удалось бы удовлетворить возросший спрос. В Кэмп-Дэвенсе от гриппа в один день умерло шестьдесят три солдата. Грипп пробрался в доходные дома Норт-Энда и Южного Бостона, в меблированные комнаты на Сколли-сквер, на верфи Куинси и Веймута, затем покатил по железным дорогам; в газетах писали о вспышках инфекции в Хартфорде и Нью-Йорке.

Болезнь достигла Филадельфии в чудесный воскресный день. Люди высыпали на улицы, так как в честь наших доблестных войск и во славу Пробуждения Америки устраивались праздничные шествия. А уже через неделю похоронные дроги тащились по улицам, собирая покойников; палатки-морги раскинулись по всей Восточной Пенсильвании и Западному Нью-Джерси. В Чикаго эпидемия вначале охватила южные районы, затем восточные, а потом рельсы понесли ее через все Великие Равнины.

Ходили разные слухи. О вакцине, которая вот-вот появится. О германской подводной лодке, которую якобы заметили в Бостонской гавани, в трех милях от побережья; некоторые уверяли, что сами видели, как она поднялась из морской пучины и выпустила облако оранжевого дыма, который поплыл к берегу. Проповедники цитировали Апокалипсис и Книгу Иезекииля, где будто бы содержались пророчества о летучей отраве, которая ниспослана новому столетию в наказание за прелюбодеяния и богопротивные иммигрантские нравы. Настали последние времена, твердили они.

Среди низших слоев распространилась молва, будто от нее одно лекарство — чеснок. Или скипидар на кусочке сахара. Или керосин на сахаре, если скипидара достать не удастся. Так что доходные дома теперь смердели. Смердели запахами пота, испражнений, вонью умирающих, чесноком, скипидаром. Дэнни стискивало глотку, обжигало ноздри, и порой, когда голова кружилась от керосиновых паров, а нос забивало запахом чеснока, он думал, что подхватил-таки ее. Но нет. Он видел, как она валит с ног врачей, медсестер, коронеров, водителей «скорой помощи»; она свалила двух копов с 1-го участка и еще шестерых — с других. Но даже если бы она выкосила всех в этих местах, которые он так любил с непонятной ему самому страстью, он почему-то знал, что к нему она не пристанет.

Смерть миновала его на Салютейшн-стрит, она кружила над ним, подмигивала ему, но в итоге опускалась на кого-то другого. Поэтому он входил в съемные квартиры, куда отказывались войти другие полицейские, и в пансионы, и в меблированные комнаты, принося какое мог утешение этим людям, которые посерели и пожелтели из-за нее, этим людям, что лежали на матрасах, потемневших от пота.

На всем участке копы забыли и думать о выходных. Легкие грохотали, точно жестяной лист на ветру, рвота отливала темно-зеленым. В трущобах Норт-Энда стали рисовать крестики на дверях у зараженных, и все больше и больше народу спало на крышах. В иные дни Дэнни с несколькими другими копами 1-го участка штабелями складывали тела на тротуар, словно трубы, и ждали под полуденным солнцем прибытия перевозки. Он продолжал носить маску, но лишь потому, что иначе нарушил бы закон. Все эти маски — чушь собачья. Многие никогда их не снимали, а все равно умирали.