Заговор обезьян

— Зачем же беспокоиться? Вот этого не стоит делать, — брюнет осуждающе покачал головой, разглядывая мелкого подполковника Чугреева. А тот, выдержав для солидности паузу, счел нужным попенять неизвестно кому:

— Всё как-то у нас через одно место делается…

— Вот через это место и надо доставить спецсубъекта к утру в генеральную. Вам же меньше головной боли. Довезем и вас, и груз ваш в лучшем виде. А вы что так переживаете? Не стоит он того. Груз ведь давно уценённый! — рассмеялся брюнет.

— Несогласованно всё как-то! Ну, кто так этап рвет? И никакой команды не поступало, — впервые подал голос Фомин.

— Вам? — усмехнулся брюнет в очках. — Вы что, сами не понимаете степень секретности мероприятия? И какие люди этим занимаются. И хоть эфир колыхать в таких случаях не рекомендуется, но соединю вас с руководством. — И брюнет, вынув из верхнего кармана жилета телефон, потыкал пальцем кнопки и, приложив к уху, проговорил:

— Юнус Фаридович, приветствую тебя ещё раз! Да всё нормально, едем… Да, да, думаю, успеем… Не беспокойся, всё прошло нормально… Вот только подчинённые твои волнуются… Нет, сам скажи, — усмехнулся брюнет, протягивая телефон Чугрееву. В трубке сквозь эфирный треск подполковник услышал только неразборчивый мат и завершающий тираду вопрос: «Всё понял? Выполняй!»

— Так точно! — проговорил Чугреев в уже замолкнувшую трубку. Чего это начальство так разоралось, нет, чтобы своих поддержать. Ведь так-то рассудить — заключённый пока за Управлением числится! Но вслух подполковник, сбавив тон, примирительно посетовал:

— Хотелось бы без неожиданностей!

— Ничего не поделаешь, такая у нас с вами профессия: реагировать на внезапно меняющуюся обстановку! Согласны? Ну что, будем знакомиться? Моих офицеров вы уже знаете, теперь представлюсь сам, — и брюнет поднёс к самому носу беспокойного подполковника удостоверение: служба специальных операций… Турков… генерал-майор, — успел выхватить опытным глазом Чугреев, ещё немного, и генералы армии будут в конвойных! Только вдруг засомневался: Турков… а дальше… не то Илья Иванович, то ли Иван Ильич. А может, просто Иван Иванович, имя-то всё равно не своё… А что за служба такая специальных операций? Центр специальных назначений? Ёбс! А я кипеж поднял, базар этот затеял! Оно мне надо было? — запоздало стал сожалеть подполковник. Но тут же сам себя и успокоил: не бери в голову, у них на каждую операцию по пять документов прикрытия! Может, это никакой и не центр, на черта им теперь миллионщик…

Чугреев так никогда и не узнает, что Иван Иванович на самом деле был не генералом, а полковником, да еще в отставке. И хоть в документах прикрытия завышать звания не принято, но так уж получилось у тех, кто готовил бумаги. И теперь человек в звании генерала поинтересовался:

— Вас это удовлетворило? А вас? — развернул он удостоверение в сторону терявшего свои полномочия Фомина.

— Так точно, — сухо ответил тот.

— Ну, вот и ладненько. У вас ещё есть претензии к предписанию о смене маршрута и конвоя? Вижу, никаких таких возражений нет! Теперь перейдём к формальностям, их надо соблюдать. Прошу передать дело…

— Какое дело? — изобразил удивление майор Фомин.

— Осуждённо-подследственного, или как там он у вас называется… Вы что, майор, будто спите! — стал грубить генерал. Не особенно сдержанным был и майор.

— А вы разве приняли у нас заключённого? Где письменное предписание? Мне лично его никто не показывал…

— Будет тебе, майор, предписание… Это по-твоему, что? — протянул генерал какой-то листок. — Давайте, распишитесь в акте, — раскрыл он свою папку. Майор Фомин хотел, было, придраться к чему-нибудь, но документ составлен по форме: живые и печать, и подписи. И пришлось приступить к процедуре смены конвоя, и расписаться в акте приёма-сдачи заключённого в другие руки, а потом достать полевую сумку, когда-то сделанную на заказ, и вытащить личное дело.

О! Личное дело заключённого — это документ исключительной важности! Он сопровождает человека на всех этапах его тюремной жизни. Вот где собирается, записывается и содержится вся его подноготная! На личных делах и отметки всякие ставятся — разноцветные полоски, значки и крючочки. Опытному вертухаю и этих отметок достаточно, можно и дело не открывать, а если открыть, то чего только не вычитаешь о человеке.

Вот, пожалуйста, подробнейше указаны физические параметры: рост, возраст, особые приметы. Перечисляются и болезни, и привычки и наклонности. Подшиваются в дело и доносы стукачей, и отчёты начальника отряда, и докладные сотрудников оперативной части и много чего другого. Из этих донесений, что фиксировали каждый неосторожный шаг, каждое неосторожное слово и складывалась тюремная биография человека.

А уж как старательно, как подробно заполнялись страницы дела нашего арестанта! Так, из особенностей личности отмечено: брезглив, любит сладкое и привередлив в еде, получает бесчисленные посылки с книгами и всё что-то пишет, ну, и так далее, и так далее. Но вот психологический портрет сотрудникам приходилось лепить по собственному разумению. Так, отметили скрытность и поясняли: близко к себе никого не допускает. А где скрытность, там и лживость, так ведь? Это утверждение подкреплялось примером: отказался отвечать на вопрос, кому принадлежит телефон, найденный при обыске в общежитии отряда. С особым удовольствием отмечалась несдержанность: может нецензурно выражаться. И одно такое ругательство старательно, без отточий было там же для примера выписано.

Но генерала Туркова такие подробности не интересовали, для вида пошевелив листы, он бросил папку рядом с собой на сиденье. И стал с серьёзным лицом наблюдать, как майор что-то писал в путевом журнале, его по ходу этапа должен заполнять начальник конвоя. Всех занимали формальности, о заключённом будто забыли, вот и не обратили внимания, а тот стал самовольничать — сдвинул тесную шапочку на макушку. Он, осознав, что перешёл в руки отнюдь не прокурорского десанта из Москвы, встревожился. Значит, везут не на пересмотр дела. А куда? Что случилось за эти дни? И ведь не спросишь, а спросишь — не ответят. Но открытая неприязнь явлена столь явственно, будто он не человек вовсе, а так, ветошь. И это не преувеличение — ветошью в колонии называют зэковскую одежду. Так везут только на расправу… Стоп! Не накручивай! Что-что, а за все эти годы обращение с ним не выходило за определённые рамки. Нет, разумеется, его, как и каждого зэка, давили. Для этого и стараться особенно не надо, когда есть такие правила содержания, и все силы уходят на то, чтобы существовать по предписанным нормам. Сегодня просто действуют грубее, чем обычно, и не более. Не более.

Но как ни призывал себя к спокойствию арестант, та унизительная поза, что заставили принять на виду враждебных ему людей, не оставляла никаких иллюзий. Вот и пришлось сидеть, не поднимая головы, и видеть всю неприглядную изнанку машины: серый пыльный пол, какие-то железки, обрывки бумаги, чёрные полосы от резиновых подошв на обшивке, что-то похожее на плевки, клубок длинных волос, застрявших у ножки кресла, остатки жвачки. И ноги, ноги, ноги! Они могут двинуть в спину, а могут и в висок…

Чёрт возьми! Никак не удается найти подходящее положение, чтобы не так сильно трясло и не сваливало на бок. И приходилось то цепляться свободной рукой за поручень, то упираться ладонью в жёсткое покрытие пола, но это мало помогало — автобус мчался на бешеной скорости, и здорово трясло и качало. Куда это они так торопятся? Что за пожар приключился и где? Может, плюнуть на всё и переместиться на колени, а потом, после тычка или окрика, просто сесть на пятки. Не успеет! Как только он приподнимется, его ударом вернут на место и сами не позволят ему встать на колени! Терпи, закончится и это! Чем? Хорошо хоть дует в открытые впереди окна, а то бы точно спекся, сгорел от жары, от злости, от негодования.

Но когда с переднего сиденья упала синяя папка, и один из громил стал её поднимать, только заключённый углядел, как из папки выскользнул какой-то тёмный прямоугольник. Он уже открыл рот и хотел крикнуть, мол, там что-то такое выпало, даже руку поднял показать: да-да, за железкой! Но вовремя остановился: опомнись! Вертухайские бумаги — не твоя тема!