Страница 48 из 66
— Но ведь это дома флотилии «Слава», — шутя напомнила Олеся. — Мне там не дадут. Я рыбу в океанах не ловила…
— Зато рубашки рыбакам ткала. И капроновые сети для рыбы. Дадут. Я еще пойду в райисполком, а Анна к вашему директору, — пояснил боцман.
— Дадут! — Яворская встряхнула отжатым полотенцем. И, обращаясь уже не к Олесе, а к мужу, сказала: — Дадут, если снова не станет носом вертеть. Сколько я тогда помучилась с общежитием? Так и на этот раз может случиться… Мы будем пороги обивать, а она возьмет да и откажется в последний момент…
Анна Николаевна внимательно поглядела на Олесю. Так или нет? Говори честно…
Боцман стукнул молотком о выструганную доску, точно выверяя работу, и тоже поднял глаза на девушку.
— Нет, не откажусь, — улыбнулась та. — Мои девушки уже все устроены. У каждой есть крыша над головой. Свой уголок. За них я спокойна… Разве только…
— Ох, горюшко! — всплеснула руками Яворская. — Ты слышишь, муженек? Опять она за свое. Ну, что там еще, говори сразу…
— Я точно не знаю, но всяко может быть. Если кто-нибудь из наших девчат выскочит замуж раньше меня… Вот возьмет и выйдет раньше меня. Тогда что? Тогда мы с Гнатом и здесь проживем… Нам не тесно. И все-таки возле вас будем…
— Мы тебя и Гната не гоним, — хмуро бросил боцман. — Живите. Но заслуги всегда есть заслуги. Раз вы оба заслужили новую квартиру, так чего же от нее отказываться? У каждого должно быть свое гнездо… Таков закон, дочка. И будет во все века, при любой власти.
Олеся промолчала. Боцман продолжал строгать доску.
— А вообще-то, — вдруг начала Олеся, — я хотела поговорить с вами о нашей бригаде, думаю, нам теперь можно присвоить звание коммунистической.
И, не дав парторгу опомниться, девушка коротко и сжато перечислила все главные производственные показатели бригады. Яворскую это удивило и тронуло. Наконец Олеся почувствовала свою силу, поверила в каждую ткачиху, знает теперь, на что та способна. Они честно заслужили это высокое звание.
Но Анна Николаевна не спешила с окончательным решением.
— Хорошо. Наденете красные косынки, вас поздравят, а потом что? Опять уйдешь в отстающую бригаду?
— Нет, не уйду. Останусь в своей.
— А в своей что?
Олеся задумалась.
Море лениво шумело волной между камнями, шуршало на белом песке. Вдали волна замирала, словно тихо засыпала, и море отливало ртутью. Стоял такой штиль, что было отчетливо слышно, как у берега всплескивала рыба и по гранитным ступенькам весело постукивали девичьи каблучки.
Застегивая начищенные пуговицы кителя, к женщинам подошел боцман, приглаживая большим пальцем седые усы:
— Садись, дочка, и ты, Анна, давайте посоветуемся. Я вот что думаю…
— Дмитрий Григорьевич, — перебила Олеся, — вы ведь были у нас на комбинате в ткацком цехе?
— Был.
— Вам ничего не бросилось в глаза, как только вы открыли дверь?
— Бросилось, да только не в глаза, а в уши. Так бросилось, что до сей поры гудит да гремит, словно усадили меня в большой корабельный котел и бешеные клепальщики бухают по нему сотнями молотков. Ты еще маленькая и не знаешь, что все клепальщики глохнут от работы. А на войне еще и так бывало: накроют фашисты нашу подводную лодку, она ляжет на грунт, а они со всех сторон швыряют в нее глубинные бомбы. Если лодка уцелеет и вернется на базу, матросы все равно оглохнут. Хоть в ухо стреляй, не слышат. Не знаю, как вы до сих пор не оглохли?
— А вот представьте себе, что приходите вы однажды к нам в цех, — говорит Олеся, — распахиваются широкие светлые двери — и вас прежде всего поражает необычная тишина. Да, да. Великая, необычная тишина! Станки работают. А слышно лишь, как что-то слегка позванивает. Нам, привыкшим к грохоту и шуму ткацкой, это может показаться неправдоподобным, словно сказка или далекая мечта… Но мы мечтаем, как мечтал Ленин, когда нас еще не было на свете. Он мечтал о превращении грязных мастерских в чистые, светлые лаборатории. И мы мечтаем… Я мечтаю о станках без челноков. Такие не шумят… Они ведь уже есть и работают в одном из институтов под Москвой. Сама читала. Уже придумали, как установить их у нас, на больших ворсовых машинах, где, казалось, без челнока, а значит, без грохота, не обойтись. А выходит — можно, Дмитрий Григорьевич, можно. Вот почему я выбрала конструкторское отделение вечернего техникума.
— Светлая ты голова, — сказал боцман и тронул жену за колено, чтоб та не перебивала Олесю.
— Вы еще к одному приглядитесь повнимательнее, Дмитрий Григорьевич. В цехе нет ткачей, которые бегают от станка к станку. Где же они? Станки работают, а ткачей не видно, но они есть — ткачи-операторы. Сидят за пультами управлений, а система сигнализации помогает им видеть все, что происходит на их участке. Много перемен будет… Я уже ясно вижу, как все можно переделать у нас в ворсовом. Придумали же мы ломельное приспособление, и сейчас, как только оборвется нитка, ломель замыкает ток и станок останавливается…
— Кто сделал?
— Реле приспособил к станкам Василий Бурый, но не довел дело до конца. Тогда я попросила Гната, и он, вместе с Павлом Зарвой и Андреем Морозом, все закончил. Заказ по нашим чертежам изготовили слесари и электрики в экспериментальных мастерских.
— Кто чертил?
— Немного я помогала, — смутилась Олеся. — Меня все время волнует такой вопрос. Ткацкое ремесло — одно из самых старинных. Сколько столетий сменило друг друга! Сколько свершилось промышленных и социальных революций, а ни одно ремесло не оставалось таким консервативным, как наше, ткацкое. На комбинате после войны произошло больше перемен, чем за всю историю ткацкого дела. Машины, изготовляющие пряжу, переведены на поточный метод. Придумали прядильные машины непрерывного действия. На полотне — автоматические ткацкие станки. А я мечтаю идти дальше. Вперед и вперед. Чтобы еще больше облегчить работу ткачей. Чтобы не было у девушек и женщин ночной смены… И все эти наши мечты не кажутся мне ни чуточки фантастическими, ведь они опираются на опыт, уже полученный нами. Эта мечта для меня как маяк…
И только теперь, высказав самое заветное, Олеся вдруг заметила, что обе девушки, которые жили в ней и постоянно спорили, приумолкли, затаились, слились в одну.
Дмитрий Григорьевич радостно сказал:
— Пожалуй, ты права, дочка! Хорошо сказала. Настоящая жизнь, она такая — от маяка к маяку, все вперед да вперед…
— О, ты, Дмитрий, агитатор, — улыбнулась Анна Николаевна.
— Нет, жена, я профессию свою люблю. Какой из меня агитатор? Мне бы только маяк светил на все четыре стороны света.
— А я хочу, чтобы этот маяк светил всем моим ткачихам. Вот почему я не пойду в другую бригаду, а останусь в этой, — заявила Олеся.
— Не уйдешь? — внимательно поглядела на нее Анна Николаевна.
— Нет, — проговорила девушка и крепко сжала губы.
— Тогда, прежде чем присваивать бригаде звание, ты должна узнать у твоего бригадира, почему он не разговаривает с Ольгой Чередник. В чем дело? Знаешь?
— Я не знаю. При мне они разговаривают.
— Не удивительно. При тебе он и соловьем запоет. Очень прошу тебя, Олеся, разберись. А потом уж о звании потолкуем.
Видно, последние слова Яворской очень обескуражили девушку. Она попрощалась и, ссутулясь, зашагала прочь, словно уносила на плечах тяжесть.
— Зачем ты ее так? — повернулся Дмитрий Григорьевич к жене. — Ну, не разговаривает бригадир с кем-то, и шут с ним. Разве при коммунизме люди перестанут ссориться и не разговаривать друг с другом по целым дням? Ого! Жизнь человека — ведь это штормовое море.
— Тем лучше, раз штормовое море. Скорее научится плавать, — отмахнулась Анна Николаевна и пошла к своей лохани, по локти погрузив руки в белую пену.
Яворский посмотрел на гору — и у него отлегло от сердца. На самой вершине, где на каменном постаменте высился танк, первым ворвавшийся в оккупированный фашистами Новоград, стояла Олеся. Она глядела на море и, сняв платок, кому-то махала. Ветер, надув пальто, словно парус, казалось, старался подхватить девушку на крылья, унести далеко и высоко, под перистые облака, к самому солнцу.