Страница 8 из 173
Логово представляло собой обыкновенное углубление, чуть шире самого обитателя. Следом за бездвижным туловищем оно уходило резко вниз, поэтому разглядеть, что находится там, на глубине, не представлялось возможным. Стены, как обивкой, были покрыты шелковистой паутиной; из паутины же, хитро перемешанной с землей, была и заслонка, приводимая в действие нитями.
Теперь, когда появилась возможность рассмотреть все без спешки, зрелище уже не казалось таким устрашающим. Тут Найла ужалил страх, что оса, чего доброго, возвратится. Он порывисто вскочил. От неосмотрительного движения вниз струей посыпался песок, прямо тарантулу на голову. Угасшие глаза насекомого внезапно ожили, и Найл с запоздалым ужасом понял, что тварь, оказывается, еще не мертва. Сердце от такой догадки буквально застыло. Найлу стало стыдно за свой страх. Словно в отместку, он поднял лежавший поблизости камень и швырнул его вниз, своротив чудищу один из клыков. Глаза у того опять на мгновение ожили. Держа путь обратно к пещере, Найл испытывал странное, неизъяснимое чувство неприязни и вместе с тем жалости.
Семья возвратилась с охоты примерно за час до сумерек. Судя по радостным, возбужденным голосам, слышным уже издали, охота была удачной. Они вышли на рой крылаток–пустынниц, сплетенные из травы корзины были набиты ими до отказа. Крылатки чем–то напоминали неочищенные от листьев кукурузные початки, исключение составляли длинные ноги и черные глазки. Настроение у всех было приподнятое. При входе в пещеру развели небольшой костер. Крылаток кидали в огонь жариться, отодрав предварительно ноги, головы и крылья. Наполовину готовое кушанье вынимали из огня, заворачивали в пучки ароматной травы и клали обратно. Вкус у пищи оказался неожиданно приятный: хрустящие, с жиринкой, а аромат травы и дыма только добавлял прелести.
Когда наконец, насытившись, все расселись вокруг догорающего костра, с безмятежной осоловелостью поглядывая на тлеющие уголья, Джомар, ласково потрепав Найла по свалявшимся волосам, спросил: «Ну, как прошел денек?»
И мальчик, весь день державший в себе нетерпение, поведал о том, что видел. Никогда еще у него не было более внимательных слушателей. Никто в этом не сознавался, но тарантул–затворник нагонял на всю семью не меньший страх, чем на Найла. Даже Джомар, навидавшийся восьмилапых за свою жизнь и в силу того не питающий к ним естественной человеческой неприязни, тяготился мыслью о постоянно существующей под боком опасности, хотя и воспринимал ее не более чем стихийную напасть. Так что рассказ Найла вызвал у всех бурную радость, и ему пришлось повторить его несколько раз; не потому, что непонятно было с первого, — просто так уж хотелось лишний раз посмаковать подробности. Кстати, отец за все это время ни слова не сказал против самовольной отлучки сына. Очнулся Найл, когда его осторожно укрывали шкурой гусеницы. Было темно, но он узнал деда.
— А зачем оса отложила яйцо тарантулу на брюхо? — спросил он сонно.
— Чтоб личинке было чем питаться.
— А тарантул к тому времени разве не протухнет?
— Нет, конечно. Он ведь не мертвый.
Глаза у Найла в темноте широко распахнулись. Он ведь, когда обо всем рассказывал, не поделился своим сомнением в гибели тарантула: боялся, чего доброго, накажут.
— А ты откуда знаешь, что он не мертвый?
— Осы не кончают тарантулов. Они нужны им живыми, чтоб было чем вскармливать потомство. А теперь давай спи.
Но сон пропал. И еще долго, лежа в темноте, Найл испытывал странное, непонятное чувство неприязни и вместе с тем жалости, причем жалость на этот раз преобладала.
Назавтра ранним утром семья отправилась поглядеть на парализованного тарантула–затворника. Удивительно: заслонка входа была задвинута. Ее кончиком копья поддел Джомар. Действовал он уверенно и твердо, но вместе с тем было видно, что каждое движение у него предельно взвешено. Заглянув деду через плечо (мать держала Найла на руках), мальчик вздрогнул: паука на месте не оказалось. Лишь затем стало ясно, что туловище оттащено в глубину лаза. Очевидно, оса возвратилась и передвинула мохнатого истукана, а затем задвинула заслонку. Для существа длиной в каких–нибудь полруки труд поистине титанический. Женщины не могли скрыть неприязни. Ингельд вообще сказала, что ее сейчас стошнит. Внимание же Найла привлек Вайг: брат с отсутствующим видом что–то озадаченно прикидывал.
Вайг всегда увлекался насекомыми. Как–то в детстве он, улучив момент, когда мать спала, улизнул из норы. Отыскала она его за четверть мили, ребенок пристально разглядывал гнездо скарабеев. В другой раз, когда мужчины, возвратясь с охоты, принесли с собой несколько живых цикад — каждая чуть не с руку длиной, — Вайг со слезами на глазах умолял оставить ему хотя бы одну (пора, между прочим, была голодная) приручить. Мольбам тогда не вняли и добычу зажарили на ужин.
Так что через пару дней, заметив поутру исчезновение брата, Найл ничуть не удивился. Естественно, искать Вайга следовало возле норы тарантула. Подождав, пока брат скроется из виду, Найл отправился следом. Он догадывался: Вайгу не терпится рассмотреть затворника подробнее. Так оно и оказалось. Укрывшись под кактусом, Найл наблюдал, как брат вначале поднимает заслонку, а затем, улегшись на живот, заглядывает в нору. Найл неслышно подобрался сзади, стараясь, чтобы тень не выдала. Вот он, в какой–нибудь паре метров, зачарованно смотрит в темную пасть логова. Найл неосторожно шевельнулся. Миг — и брат уже на ногах, со вздетым копьем. Увидев Найла, тот облегченно перевел дух.
— Дурень! Разве можно так шутить?
— Извини. А что ты тут делаешь?
Вайг лишь коротко кивнул на дыру. Склонясь над ней, Найл обнаружил, что яйцо лопнуло, а на незащищенном брюхе затворника теперь грузно ворочается крупная черная личинка. Передвигаться ей было непросто: крохотные ножки не выдерживали веса туловища. Вайг из интереса тихонько ткнул личинку пальцем. Маленькие, но крепкие челюсти тотчас вцепились затворнику в брюхо: если она скатится, голодная смерть неминуема. Вайг погладил личинку, та сделала спину дугой и выставила крохотный зачаток жала. Но Вайг упорствовал, и через полчаса личинка стала принимать поглаживание как нечто естественное. Ее больше заботило, как вернее пробуравить толстую ворсистую кожу. Два часа они неотрывно следили за поведением личинки, пока предполуденный зной не погнал их обратно в пещеру. Личинка к тому времени уже продырявила кожу; смотреть, что будет дальше, у Найла не было особого желания. Уходя, Вайг аккуратно задвинул заслонку.
— А вдруг бы оса вернулась, а ты все еще там? Что б ты тогда делал? — спросил у брата Найл.
— Она не вернется.
— Откуда ты знаешь?
— Просто знаю, и все, — коротко ответил Вайг. Он не пытался что–либо объяснять, но интуиция не подводила его никогда.
Неделя за неделей Вайг ежедневно наведывался в нору, проводя там всякий раз по меньшей мере час. Найл составил ему компанию лишь однажды. Вид багровой язвы на брюхе тарантула вызывал отвращение, и мысль о победе над врагом больше не радовала. У него не укладывалось в голове, как Вайгу не надоедает отрезать по кусочкам паучью плоть и скармливать ее ненасытной личинке. Со временем, влезая в нору, Вайг стал задвигать за собой заслонку, оставляя лишь щель в несколько сантиметров (под заслонку подкладывался камень): обнажившиеся внутренности становились приманкой для мух–пустынниц. У этих созданий размером с ноготь имелись кровососущие хоботки и проворные челюсти, способные дочиста обгладывать падаль в считанные часы.
Однажды Вайг возвратился в пещеру, неся на руке осу. Насекомое почти уже достигло взрослых размеров, и вид глянцевитого туловища с желтыми крыльями и длинными грациозными ногами одновременно и завораживал, и настораживал. С первого взгляда становилось заметно, что оса относится к Вайгу с полным доверием. Изумительно: брат переворачивал насекомое на спину и водил ему по брюшку пальцем, оса в ответ обвивалась Вайгу вокруг руки длинными ногами, легонько покусывая палец острыми челюстями. Чутко подрагивало похожее на стилет длинное черное жало. Еще ей нравилось взбираться Вайгу по руке и зарываться в его длинные — по плечи — волосы. Освоясь там, она принималась щекотать ему усиками мочку уха, а Вайг заходился от хохота.