Сарантийская мозаика

Леонт сказал голосом, не допускающим возможности сомнения, ошибки:

— Грязное и чудовищное преступление перед лицом Джада. Он был помазанником божьим, великим и святым. Канцлер, прикажи найти Тетрия Далейна, где бы он ни был, и доставить сюда в оковах для казни. И прикажи привести ко мне сюда, в этот зал, женщину, которая была моей женой, чтобы она могла в последний раз взглянуть на дело рук своих сегодня ночью.

«Которая была моей женой».

Гезий вскочил так быстро, что у него на мгновение закружилась голова. Он поспешно вышел через ту же внутреннюю дверцу, ^которую вошел император. Мир уже изменился и теперь снова менялся. Ни один человек, каким бы мудрым он ни был, никогда не посмел бы утверждать, будто знает, что готовит ему будущее.

Он закрыл за собой дверь.

Двое остались одни, с мертвецом и свечами и с золотым деревом в комнате, предназначенной для рождения и смерти императоров.

Гизелла, все еще стоя на коленях, смотрела снизу вверх на стоящего перед ней мужчину. Они оба молчали. Какое-то чувство переполняло ее до краев, чувство настолько сильное, что оно было близким к боли.

Он шевельнулся первым, подошел к ней. Она поднялась только тогда, когда он протянул руку и помог ей, и она прикрыла глаза, когда он поцеловал ее ладонь.

— Я не хочу ее убивать, — прошептал он.

— Конечно, нет, — ответила она.

И крепко, очень крепко зажмурилась, чтобы он не заметил того, что сверкнуло в ее глазах в то мгновение.

Необходимо было заняться сложными вопросами бракосочетания и императорского наследования, а также другими бесчисленными деталями закона и веры. Необходимо было организовать умерщвление, соблюсти формальные процедуры. Предпринятые (или непредпринятые) шаги в начале царствования могут еще долго его определять.

Почтенный канцлер Гезий, утвержденный снова в своей должности в ту же ночь, занимался всеми этими делами, включая умерщвление.

Для соблюдения необходимых протоколов потребовалось некоторое время. Поэтому императорская коронация на Ипподроме состоялась только через три дня. В то утро, ясное и благоухающее, в катизме, перед собравшимися ликующими жителями Сарантия — более восьмидесяти тысяч человек кричали во все горло — Леонт Золотой принял имя Валерия Третьего, смиренно отдавая почести своему предшественнику, и увенчал короной свою золотую императрицу, Гизеллу, которая не сменила имени, данного ей ее великим отцом при рождении в Варене. Таким образом, она осталась под этим именем в истории, когда деяния их совместного царствования были отражены в хрониках.

В Порфировом зале в ту ночь, когда все это началось, открылась дверь. Мужчина и женщина, которые стояли на коленях и молились перед накрытым телом, обернулись и увидели, как вошла еще одна женщина.

Она остановилась на пороге и посмотрела на них. Леонт встал. Гизелла не поднялась, сжимая в руках солнечный диск, осталась с опущенной головой в позе, которую можно было бы счесть смиренной.

— Ты звал меня? В чем дело? — резко спросила Стилиана Далейна у человека, которого сегодня возвела на Золотой Трон. — Мне сегодня еще многое надо успеть.

— Не надо, — ответил Леонт, прямо и категорично, как судья. Он видел, как быстро — очень быстро, как всегда, — она поняла значение его тона.

Если он надеялся — или боялся — увидеть страх или ярость в ее глазах, то был разочарован (или почувствовал облегчение). Он, правда, увидел, как в них что-то промелькнуло. Другой человек мог бы узнать иронию, колоссальный черный юмор, но человек, который умел в ней это замечать, лежал мертвым на возвышении.

Гизелла встала. Из всех троих живых в этом зале именно она носила царские цвета. Стилиана несколько мгновений смотрела на нее с неожиданным спокойствием, граничащим с безразличием.

Она отвела взгляд от другой женщины, словно отвергая ее. И сказала мужу:

— Ты обнаружил способ успокоить Батиару. Как это умно с твоей стороны. Ты его сам придумал? — Она бросила взгляд на Гизеллу, и царица антов снова опустила глаза в мраморный пол, не из страха или смущения, но для того, чтобы чуть дольше скрывать свое возбуждение.

Леонт ответил:

— Я обнаружил убийство и ересь и не согласен жить с ними под солнцем Джада.

Стилиана рассмеялась.

Даже здесь, даже сейчас она могла смеяться. Он смотрел на нее. Как мог солдат, который судит о мире с точки зрения мужества, не восхищаться ею, какие бы другие чувства он ни испытывал?

Она сказала:

— Вот как! Ты не согласен жить с ними? Ты отказываешься от трона? От двора? Станешь членом ордена священнослужителей? Заберешься на скалу в горах, отпустив бороду до колен? Вот уж никогда бы не подумала! Пути Джада неисповедимы.

— Это так, — произнесла свои первые слова Гизелла и без всяких усилий изменила настроение. — Это воистину так.

Стилиана снова посмотрела на нее, и на этот раз Гизелла подняла глаза и встретилась с ней взглядом. Все-таки ей было слишком трудно держать это в тайне. Она приплыла сюда совершенно одна, убегая от смерти, без каких-либо союзников, а те, кто ее любил, умерли вместо нее. А теперь...

Мужчина молчал. Он смотрел на жену-аристократку, которую отдал ему Валерий с большим почетом за блестящие победы на поле боя. Он вызвал ее сюда, намереваясь снова снять покрывало с покойника и заставить ее взглянуть на обезображенные останки, но в тот момент понял, что подобные жесты бессмысленны или имеют не тот смысл, которого можно было ожидать.

Он все равно никогда ее по-настоящему не понимал, эту дочь Флавия Далейна.

Он махнул рукой Гезию, стоящему у нее за спиной в дверях. Его жена увидела этот жест и улыбнулась. Она улыбнулась. А потом ее увели. Еще до рассвета ее ослепили те мужчины, которые были в этом специалистами, в подземелье, откуда не мог вырваться ни один звук и потревожить лежащий на поверхности мир.

По залитым лунным светом улицам города, мимо отрядов пеших солдат и всадников, скачущих галопом, мимо забитых досками таверн и притонов и неосвещенных фасадов домов, мимо темных часовен и погасших огней пекарен, под бегущими облаками и звездами, вспыхивающими и гаснущими, лекаря Рустема Керакекского поздно ночью люди городского префекта проводили от лагеря Синих до дома у стен, который ему предоставили для жилья.

Ему предлагали постель в лагере, но он уже давно усвоил, что лекарю лучше спать вдали от своих пациентов. Это сохраняет достоинство, уединение, дистанцию. Каким бы смертельно уставшим он ни был (он проделал еще три процедуры после того, как очистил и зашил рану парня, которого ударили сзади), Рустем следовал своим обычным привычкам. Он повернулся лицом к востоку и молча помолился Перуну и Богине, чтобы они сочли его усилия приемлемыми, и попросил сопровождение, обещанное ему в начале вечера. Его снова отвели к воротам и позвали стражников. Он обещал вернуться утром.

Солдаты на улицах не беспокоили их по дороге, хотя среди них явно царило возбуждение, и ночь была полна их криками и стуком в двери, а копыта коней выбивали барабанную дробь по булыжникам. Рустем не обращал на них внимания, он совсем обессилел и, переставляя одну ногу за другой в окружении своих сопровождающих, всей тяжестью опирался на посох, а не просто держал его в руках для виду. Он почти не видел, куда ступает.

Наконец они подошли к его двери. К двери маленького дома Боноса у стен. Один из стражников постучал вместо него, и дверь быстро открыли. Вероятно, они ждали солдат, подумал Рустем. Обыска. Управляющий не спал, выражение его лица было озабоченным, и Рустем увидел за его спиной эту девушку, Элиту, которая тоже еще бодрствовала в такой час. Он переступил порог левой ногой, пробормотал слова благодарности своим провожатым, коротко кивнул управляющему и девушке и двинулся вверх по лестнице. Сегодня ему показалось, что в ней слишком много ступеней. Он открыл дверь и вошел, перенеся через порог сначала левую ногу.