Сарантийская мозаика

Скортий сказал:

— Я пошел в дом Ширин, танцовщицы Зеленых, чтобы передать ей предложение от Асторга.

— Вот как! Это он хотел с ней переспать?

— Ты несправедлива.

Ее глаза полыхнули таким огнем, что он вздрогнул и заново осознал, как она разъярена.

Она всю жизнь носила маску самообладания, абсолютной, безупречной сдержанности. Что происходит с таким человеком, когда что-то прорывается сквозь эту маску? Он сделал слишком глубокий вдох, ощутил страшный приступ боли в ребрах и сказал:

— Он хотел предложить ей негласно вступить в факцию Синих. Я обещал присоединить свой голос к его предложению.

— Твой голос, — повторила она. Глаза ее сверкали. Он никогда раньше не замечал этого блеска. — Всего лишь голос?

Среди ночи. Забравшись к ней в спальню. Как это... убедительно.

— Это правда, — возразил он.

— В самом деле. И ты с ней переспал?

Она не имела права задавать этот вопрос. Ответить означало бы предать другую женщину, которая одарила его остроумием, добротой и разделила с ним наслаждение.

Ему и в голову не пришло, что можно не ответить или солгать.

— Да. Неожиданно.

— Вот как! Неожиданно. — Кинжал в ее руке оставался неподвижным.

— Куда тебя ранили? — спросила она.

Из одного из туннелей послышался шум. Первые танцоры покинули поле Ипподрома. За ее спиной, за Вратами Процессий, он видел, как восемь колесниц — участниц первого заезда — разворачиваются и направляются к косой стартовой линии.

И вдруг ему показалось, что того, что он сделал в своей жизни, возможно, уже достаточно. Выражение глаз женщины говорило о той боли, которую он причинил, — возможно, то было несправедливое бремя, но разве в жизни есть справедливость? — и он может умереть здесь, принять от нее смерть в этом месте. Он никогда и не надеялся дожить до старости.

— В левый бок, — ответил он. — Колотая рана, вокруг сломанные ребра.

Когда-то, очень давно, у него было одно желание — участвовать в гонках колесниц.

Она кивнула, задумчиво прикусила нижнюю губу, единственная морщинка прорезала ее лоб.

— Как неудачно! У меня есть кинжал.

— Я заметил.

— Если бы я захотела причинить тебе очень, очень сильную боль перед тем, как ты умрешь...

— Ты бы ударила меня вот сюда, — продолжил он и показал ей. — Все равно, там уже была кровь.

Можно было видеть, как она сочится сквозь синюю тунику.

Она посмотрела на него:

— Ты хочешь умереть?

Он задумался.

— Нет, по-настоящему — нет. Но я не хочу жить, если это причиняет тебе такое большое горе.

Тут она глубоко вздохнула. Мужество, боль и нечто вроде... безумия. Этот яростный, никогда»прежде не виданный блеск в ее глазах.

— Ты ведь не думаешь, что я надолго задержусь здесь после тебя?

Он снова закрыл глаза, открыл их.

— Тенаис, все это так... неправильно. Но я готов ко всему, что ты пожелаешь.

Кинжал по-прежнему оставался неподвижным.

— Тебе следовало солгать мне. Когда я спросила.

Он был таким маленьким, в тот первый раз, когда отец посадил его верхом на жеребца. Им пришлось поднять его на руках, и ноги торчали почти под прямым углом, когда его усадили на большого коня. Все смеялись. Потом внезапно стоящие вокруг мужчины замолчали, увидев, что животное замерло неподвижно от прикосновения ребенка на его спине. В Сорийе. Далеко отсюда. Давным-давно.

Целая жизнь прошла. Он покачал головой.

— Ты не должна была спрашивать, — сказал он. Это правда, он не хотел лгать.

Тогда она занесла кинжал. Он смотрел прямо ей в глаза, на то ужасное, что в них появилось, когда накопленное за целую жизнь самообладание разлетелось в пыль.

И поэтому, почти утонув в ее взгляде, погруженный в нее и в собственные воспоминания, не замечая даже резкого взмаха маленькой руки, держащей кинжал, он не увидел, как сзади к Тенаис быстрыми шагами подошел человек и схватил ее за запястье, прикрывая этот жест от чужих взглядов собственным телом.

Вывернул кисть. Кинжал упал.

Она не издала ни звука, только всхлипнула от неожиданности.

— Госпожа, — произнес Кресенз из факции Зеленых, — прошу прощения.

Она смотрела на него. Скортий смотрел на него. Все трое стояли одни посреди громадного тускло освещенного пространства. Кресенз сказал:

— Ни один мужчина на свете не стоит того, чем тебе это грозит. Накинь капюшон, прошу тебя, госпожа. Сюда очень скоро придут люди. Если он нанес оскорбление, среди нас найдется немало тех, кто охотно этим займется.

Выражение ее лица изменилось со сверхъестественной быстротой, и Скортий запомнил это на всю жизнь. Как наглухо закрылся тот туннель, откуда выплескивалось наружу ее лихорадочное возбуждение, когда Тенаис посмотрела на возничего Зеленых. Она даже не подала виду, что у нее болит запястье, хотя оно должно было болеть. Он очень быстро схватил ее за руку и вывернул ее с силой.

— Ты неправильно понял, — тихо ответила она. И даже улыбнулась. Безупречной придворной улыбкой, равнодушной и бессмысленной. Железные решетки самообладания снова с грохотом опустились. Скортий даже вздрогнул, увидев это, услышав этот другой голос. Почувствовал, как быстро бьется его сердце. Мгновение назад он действительно ожидал...

Она опустила капюшон. Сказала:

— По-видимому, мой непутевый пасынок сыграл свою роль в ранении нашего общего друга. Он поведал моему супругу свою версию этой истории. Но мы не поверили. Перед тем как наказать мальчика, — а сенатор, конечно, в ярости, — я хотела узнать у самого Скортия, что произошло. Видишь ли, предположительно речь идет об ударе ножом.

Полная чепуха. Слова, произнесенные ради самих слов. Сказка, в которую невозможно поверить, если только не хочешь в нее поверить. Пускай Кресенз из факции Зеленых был грубым, жестким человеком на дорожке, в таверне и в лагере и он всего лишь один год прожил в Сарантии, но он был первым возничим Зеленых, и его уже приглашали ко двору, он провел зиму в аристократических кругах, хорошо знакомых ведущим гонщикам. Он тоже побывал во многих спальнях, подумал Скортий.

Этот человек знал, с чем столкнулся и как себя вести.

Он тут же начал бурно извиняться, но недолго, потому что в южных туннелях уже раздавался громкий шум.

— Умоляю, разреши мне зайти к тебе, чтобы выразить сожаление подобающим образом. По-видимому, я совершил грубую ошибку, словно какой-нибудь неотесанный провинциал. Моя госпожа, я полон стыда. — Он оглянулся. — И я должен вернуться на поле, а тебе следует — если я могу настаивать, — позволить твоему провожатому увести тебя с этого места, которое через несколько мгновений станет совсем неподходящим для дамы.

Они уже слышали грохот колес и взрывы смеха за темным поворотом самого большого туннеля. Скортий ничего не сказал, даже не пошевелился. Кинжал лежал на земле. Он осторожно наклонился и поднял его правой рукой. Протянул Тенаис. Их пальцы соприкоснулись.

Она улыбнулась улыбкой тонкой, как лед на северной реке, пока зимний мороз еще не сковал ее надежно.

— Благодарю, — сказала она. — Благодарю вас обоих. — И оглянулась через плечо. Лекарь-бассанид стоял там же, где и раньше, на протяжении всей этой сцены. Теперь он вышел вперед с идеально серьезным видом.

Сначала он взглянул на Скортия. На своего подопечного.

— Ты понимаешь, что твой приход сюда... все изменил?

— Понимаю, — ответил тот. — Мне очень жаль.

Лекарь кивнул головой.

— С этим я бороться не буду. — Он произнес эти слова с категоричной решимостью.

— Я понимаю, — сказал Скортий. — И благодарен тебе за все, что ты делал до сих пор.

Доктор отвернулся:

— Могу ли я сопровождать тебя, госпожа? Ты говорила о прохладительных напитках?

— Да, — согласилась она. — Да, спасибо. — Она задумчиво посмотрела на бассанида, словно обдумывая новую информацию, затем снова повернулась к Скортию. — Надеюсь, ты выиграешь этот заезд, — тихо произнесла она. — Судя по рассказам моего сына, Кресенз уже достаточно побед одержал в твое отсутствие.