Страница 35 из 55
– Ордена свободных пожарных, опорочивших себя в деле тушения птицы Феникс, равно как и поджигателей ее же, прошу считать запрещенными и сугубо аморальными, ибо нельзя спорить с кармой, борясь с пожарами страсти, – ораторствовал писатель.
– Простите, Сергей Игоревич, – но вы же никогда не писали об эротике? – вмешалась в свое видение Лада. – Неужели вы верите во все то, что только что сказали?
– Разумеется, нет. Ибо грех словоблудия равен греху умолчания, и когда на море шторм, тихо спят его глубины. Глубины с глыбинами, вот, – он показал руками, – с какими рыбинами, крабами, раками. Глубина, колодец, вход в темные, недоступные эрогенные зоны земли.
Лада перевернулась на другой бок и погладила спутавшиеся во сне волосы Питера. За окном волочил свое существование серый и, казалось, наскучивший самому себе день. Питер спал, и Лада, не желая мешать ему, тихо лежала в постели, размышляя на отвлеченные темы.
Наверное, стоило использовать время более продуктивно, во всяком случае, написать, наконец, стихи, которые заказала Ольга, но ничего путного не лезло в голову. Поэтому она решила переписать все те странные сны, в которых Агасферу виделись предсказания связанные с грядущей мистерией. Ну, предсказания не предсказания, а, во всяком случае, некоторые посвященные называются по именам, а кого-то она знала лично.
«– Что? Андрей Головин? Предок Пушкина? Собирается ли он когда-нибудь родить нам солнце русской поэзии?
– Ну да, он на сносях. Но только не сразу же Пушкина, не вот так вдруг и Пушкина, опомнитесь, господа! Сначала, по крайней мере, его мать.
– Не хочу мать его! Хочу Пушкина.
В разговор вступает подошедший Маяковский.
– Светить – и никаких гвоздей!
– Владимир Владимирович! Автограф.
– Еще чего, придумали, в темноте автографы раздавать. Трясите Головина!
– Но он поэт, а не фиговое дерево, отказавшееся дать фигу самому Христу. То есть, образно говоря, смоковница, она же фиговое дерево, дала-таки ему именно фигу. Не плод, конечно, но называется так же. А еще Головин не крокодил, укравший солнце, он его не крал, он его не родил.
– Пока не родил, пока… Не будем трогать Головина. Он пишет…
– А может, совокупляется где. Он ведь не прост, не наркоман, а на колесах, не Емеля, а с трубой. Головин – он один.
– Так размножьте его, растиражируйте… Это же страшно, в самом деле: не будет Головина – не будет и Пушкина!
– Может, его еще в красивую обложку одеть?
– В вицмундир.
– А в арестантскую робу не хотите?
– Все мы вышли из Гоголевской шинели…
– Шанель Коко диктует моду от Парижа до Парижа, от Петербурга до Петербурга. А вы знаете, сколько на планете Санкт-Петербургов? И не сосчитаешь.
– Так где же, в конце концов, произойдет мистерия?
– Где столпотворение и давка? Я понимаю. Народ помнут.
– Ну, потеснят немножко, так ведь не кто-нибудь, а гении. Гладите! Темнокожий молодой человек – никак Пушкин?
– Никак нет-с. Дюма отец-с.
Над городом нависает Гоголевская шинель, из нее валят литераторы. Ворот шинели вздрагивает, как волны, и над ними появляется солнце.
Все вместе: Пушкин! Пушкин!»
«… – За одного Битого двух небитых дают. За одного Андрея Белого два черных застрелились. За одного Сашу Черного всю красную армию!» – Лада остановилась, переводя дыхание: мало того, что она записала давно увиденный сон, так тут же ей словно начали диктовать следующий, а это было уже явной переработкой.
«– Сегодня поэт не тот пошел, уже не вчерашний, а вчерашний не позавчерашний, а позавчерашнего, вообще нельзя было…» – прочла Лада.
– Пришел час, – произнес кто-то над ухом Лады, и она попыталась проснуться.
– Час икс? – Лада села, поправляя волосы.
– Игрек. Собирайся. Через пару минут сюда придет Ольга Дан.
– Ага. – Лада встала, и, не увидев никого в комнате, села обратно.
– Собирайтесь, вам говорю, – настаивал невидимый собеседник. – Надо Копье Власти выручать.
Лада кивнула головой, и, сняв с себя платье, взяла со стула футболку и джинсы, которые час назад прислали вместе с другим гардеробом из дома.
– Ну что вы делаете? Я же невидимый, а не бесчувственный! Хоть бы сказали, мол, отвернись, – возмутился незнакомец.
– Я вас не стесняюсь, – Лада оделась и пошла в ванную ополоснуть лицо. – И потом, я ведь все равно не знаю, отвернетесь вы или нет.
Разговор с невидимым оппонентом не смущал ее не потому, что для поэтов такие беседы дело самое что ни на есть обыкновенное. Просто она еще не до конца проснулась и мало что соображала.
В прихожей зашуршало, лязгнул замок, и охрана пропустила Ольгу Дан.
– Готова, – не спросила, а скорее констатировала она, оглядывая сестру.
– Только его не буди, – попросила шепотом Лада, бросая нежный взгляд на спящего любовника. – А ты не знаешь, это надолго?
В воздухе просто витало дремотное нежелание что-либо делать. Весь облик младшей сестры, такой уютный и домашний, не создавал даже незначительной иллюзии что с таким помощником Ольге удастся хоть что-нибудь сделать.
Ольга тряхнула головой, отбрасывая не вяжущиеся с грядущим походом мысли.
– Готова, тогда пошли, – она резко повернулась, но, поскольку сестра продолжала стоять столбом и любоваться дрыхнущим Питером, ей пришлось все-таки немного задержаться, взяв Ладу за руку. – Запомни: мы идем просто забрать Копье. Сигнализацию отключат мастера своего дела, мы просто должны найти большую деревянную палку с наконечником и выйти с ней.
– А если… – Лада не изменила позы, и даже не смотрела в сторону сестры.
– Если появятся другие «если», я возьму их на себя, тебе предстоит только взять Копье и отдать его Агасферу. Все. Надеюсь, хоть с этим ты справишься?
– Конечно, Оля, – Лада, наконец, оторвалась от Питера и лучезарно улыбнувшись, вышла в коридор.
– Когда за сестрами закрылась дверь, Питер открыл глаза и бесшумно сел на постели.
«Итак, – они вступили в схватку».
Питер огляделся: охраны поблизости не было, должно быть, стражи заняли оборонительный пост на кухне или пошли провожать девочек.
Разумеется, он сразу же догадался, о какой коллекции шла речь, ведь антиквары-коллекционеры собирали предметы, так или иначе являющиеся частью его жизни, а значит, он просто не мог не встречаться с ними время от времени. Питер любил трогать милые безделушки, возвращающие его в события далекого детства и юности, заставляющие вспоминать ушедших друзей и любимых. Конечно, он тяжело, даже болезненно, воспринимал исчезновение в городе какой-нибудь хорошенькой церквушки, но не менее печальной была разлука с вещами и вещичками, в которых было сохранено воспоминание о пережитой любви.
Не менее тяжело расставался он и с мрачными воспоминаниями, например, с заспиртованной Петром I головой любовника и камергера Екатерины Виллима Монса. Как она пугала его маленького, эта страшная голова, глядящая из банки в личной опочивальне Екатерины – страшный приговор царя. Заставить жену ночью и днем любоваться на голову своего несчастного любимого. Потом, уже после смерти государя, банка с головой перекочевала в подвал Кунсткамеры, где продолжала свое существование в качестве анатомического экспоната. Там-то ее и обнаружила Екатерина II, которая отдала распоряжение предать земле бренные останки кавалера Монса.
Может показаться странным, но успевший к тому времени привыкнуть к голове в банке Питер вдруг начал сожалеть о ней, как могли сожалеть в свое время опальные тамплиеры, утратив, ко всему прочему, еще и голову Бафомета.
Другой любимой его забавой был человеческий скелет огромного роста, в котором юный Питер видел сказочного великана. Смотря на скелет, мальчик представлял себе как этот громила жил себе в неприступном замке, занимаясь магией или алхимией. Пока какой-нибудь прекрасный принц не убил его в честном или бесчестном поединке.
С тех пор жил-поживал скелет в Кунсткамере, никого не трогая, и жил бы до наших дней, если бы не прогремела революция. Молодое правительство решало более важные вопросы, нежели содержание экспонатов, многие из которых за ненадобностью были выброшены вон.