Директива Джэнсона

Мальчишка. Вооруженный – чем? – чашкой горячего чая с мятой?

Не имеет значения. В военных учебниках есть соответствующий термин: гражданское лицо, оказавшееся вовлеченным в боевые действия. Джэнсон знал, что он должен сделать.

Но его рука отказывалась выполнить приказ мозга. Палец не нажимал на спусковой крючок.

Джэнсон стоял, застыв на месте, оцепенев так, как с ним не происходило ни разу в жизни, хотя мысли его кружились в безумном вихре. Неприятие «неизбежных жертв среди мирного населения», ставшее абсолютным, парализовало его.

Опомнившись, мальчишка развернулся и побежал вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, – назад, во двор, назад к спасению.

Однако его спасение означало для них катастрофу! Запоздалое раскаяние захлестнуло Джэнсона потоками раскаленной лавы: две секунды сентиментальности сорвали операцию.

Мальчишка поднимет тревогу. Сохранив ему жизнь, Джэнсон подписал смертный приговор Петеру Новаку. Тео Катсарису. Самому себе. И, весьма вероятно, остальным участникам операции.

Он совершил недопустимую ошибку, которой нет оправдания. По сути дела, он стал убийцей, причем на его совести больше, чем жизнь одного ребенка. Джэнсон растерянно перевел взгляд с Петера Новака на Катсариса. Один вызывал у него величайшее восхищение; второго он любил, как своего сына. Операция окончилась провалом. Сорвана случайным фактором, который он никак не брал в расчет: им самим.

Вдруг Катсарис рванулся вперед, оставляя кровавые следы; перепрыгивая через трупы, он кратчайшим путем достиг лестницы. Наверное, мальчишка уже был на расстоянии вытянутой руки до двери в коридор, когда Катсарис сделал бесшумный выстрел ему в сердце. Даже после того, как из дула вырвалась вспышка, Катсарис остался в положении для прицельной стрельбы: левая рука обеспечивает упор правой, ноги полусогнуты и расставлены. Положение стрелка, который не может позволить себе промахнуться. Положение солдата, стреляющего в человека, который не может открыть ответный огонь, но чья жизнь сама по себе уже представляет страшнейшую угрозу.

Взгляд Джэнсона затуманился на мгновение, затем снова прояснился, и он увидел, как безжизненное тело мальчишки кубарем катится вниз по лестнице.

Наконец оно застыло на последней ступени, словно небрежно брошенная тряпичная кукла.

Шагнув вперед, Джэнсон увидел, что голова посланца лежит на подносе, который он только что нес с такой гордостью. Он почувствовал отвращение – к самому себе за то, что едва не произошло по его вине, но в то же время и к тому неизбежному, что все же случилось. Он почувствовал отвращение к бессмысленной растрате главной и единственной ценности на земле – человеческой жизни. Дереку Коллинзу и ему подобным этого никогда не понять. Именно поэтому он подал в отставку. Поняв, что принимать такие решения требуется постоянно. А ему больше не хотелось быть именно тем, кто должен был их принимать.

Катсарис бросил на него вопросительно-недоуменный взгляд: почему он оцепенел? Что на него нашло?

Джэнсона, как ни странно, тронуло то, что Катсарис смотрел на него с изумлением, а не с осуждением. Тео следовало бы разозлиться на него, как злился на себя он сам. Лишь любовь солдата к своему наставнику могла преобразовать ярость в простое удивление.

– Нам надо уходить отсюда, – сказал Джэнсон.

Катсарис указал на лестницу, на путь к отступлению, обозначенный в пересмотренном плане.

Но Джэнсон, разработавший за свою жизнь огромное количество планов, знал, когда их необходимо менять ради успеха операции.

– Теперь это слишком опасно. Надо найти другой способ.

Доверяет ли ему по-прежнему Катсарис? Операция, лишившаяся командира, неминуемо приведет к катастрофе. Необходимо показать, что он остается хозяином положения.

– Но все по порядку. Сначала давай сюда эту американку.

Через две минуты Катсарис уже возился с замком еще одной железной решетки. Джэнсон и Новак стояли рядом, наблюдая за ним. Дверь открылась со стоном.

Лучик фонарика высветил спутанную прядь волос, когда-то бывших белокурыми.

– Пожалуйста, не делайте мне больно! – жалобно проскулила женщина, забиваясь в угол камеры. – Пожалуйста, не делайте мне больно!

– Мы только хотим отвести вас домой, – сказал Тео, водя по женщине пучком света, чтобы можно было оценить ее физическое состояние.

Это была Донна Хеддерман, студентка-антрополог; Джэнсон узнал ее по фотографиям. Судя по всему, после того как ФОК захватил Каменный дворец, американку тоже перевели в подземную тюрьму. Повстанцы рассудили, что двух важных пленников будет проще охранять в одном месте.

Донна Хеддерман оказалась довольно крупной женщиной с широким носом и круглыми щеками. Когда-то она была полной, и даже после семидесяти дней плена ее никак нельзя было назвать отощавшей. Подобно всем изощренным террористическим группировкам, ФОК заботился о том, чтобы пленников кормили вдоволь. Двигал им жестокий расчет. Ослабленный голодом заложник может подхватить какую-нибудь болезнь и умереть. А смерть от болезни ФОК считал бегством от своего всесилия. Умершего заложника нельзя казнить.

И все же Донне Хеддерман пришлось пройти через ад: это было очевидно по ее бледной нездоровой коже, похожей на рыбье брюхо, спутанным и грязным волосам, невидящим широко раскрытым глазам. Джэнсон видел в газетах ее фотографии. На снимках, сделанных в счастливом прошлом, она была пухлой и сияющей, похожей на херувима. Во всех статьях, рассказывавших про ее похищение, повторялся эпитет «неунывающая». Но несколько недель заключения оставили все это в прошлом. В обращении ФОКа Хеддерман была совершенно безосновательно названа агентом американских разведслужб; на самом же деле она, наоборот, придерживалась левых взглядов, что полностью исключало такую возможность. Особые сострадания вызывала у нее трагедия Кагамы, но ФОК презрительно насмехался над состраданием как над чувством, чуждым истинному революционеру. Сострадание является препятствием распространения страха, а страх был именно тем, чего добивался Халиф.

Длительное молчание.

– На кого вы работаете? – наконец дрожащим голосом спросила Хеддерман.

– Мы работаем на господина Новака, – объяснил Джэнсон, указав взглядом на гуманиста.

Новак, поколебавшись, кивнул.

– Да, – подтвердил он. – Это наши друзья.

С трудом поднявшись на ноги, Донна Хеддерман заковыляла к открытой решетке. Щиколотки у нее распухли от водянки, поэтому она передвигалась с большим трудом.

Джэнсон повернулся к Катсарису.

– Есть еще один вариант, и при данных обстоятельствах он кажется мне лучшим. Но для этого нам потребуется объединить свои усилия. У нас есть по унции пластида. Нам понадобится вся взрывчатка.

В стандартное снаряжение спецназовца, которому предстояло действовать в непредвиденной обстановке, входила тонкая полоска пластида с детонатором.

Посмотрев ему в глаза, Катсарис кивнул. Уверенный тон Джэнсона успокоил его. Джэнсон не потерял хватку. А если и потерял, то это была лишь минутная слабость. Джэнсон оставался Джэнсоном.

– Керосиновые фонари, – объяснил Джэнсон, показывая на древние светильники в нишах. – До того как сюда провели электричество, они были основным источником света. В резиденции генерал-губернатора должен быть резервуар для керосина, где-то под землей, но наполняющийся с поверхности. А горючего требовалось много.

– Возможно, его выломали, – возразил Катсарис. – Или залили бетоном.

– Возможно. Однако гораздо вероятнее, бак просто бросили ржаветь под землей. Места в подвалах много.

– Это точно. Но как мы его найдем?

– Судя по чертежам, резервуар находится приблизительно в двухстах метрах от северо-западной стены. Сначала я не понял, для чего он, но теперь все становится ясно.

– Далековато, – заметил Катсарис. – У женщины хватит сил?

Донна Хеддерман стояла, крепко вцепившись в железные прутья; несомненно, длительная неподвижность ослабила ее мышцы, а ее до сих пор внушительный вес давил на них непосильной нагрузкой.