Ярче солнца

На столе мелькает пленка. Яркие белые буквы гаснут. Пленка пищит и перезагружается. Еще немного, и загорается привычный экран запуска. Не знаю, что там сделали Марай и главные корабельщики, но это сработало, и сообщение хакера исчезло с экрана.

Вай-ком снова пищит.

Тянусь к уху, чтобы ответить, но тут замечаю кое-что… еще одну дверь. Сбрасываю вызов и, перешагнув через кучу одежды, иду к двери. Откуда она здесь? Дверь в ванную — это понятно, но второй я никогда не замечал — я и заходил-то в комнату Старейшины всего дважды, и оба раза был слишком занят поисками: в первый раз искал модель двигателя, во второй — алкоголь.

На полу полукруглая отметина, значит, дверью пользовались часто. Дрожащими руками тянусь к старомодной ручке — она железная и была сделана еще на Сол-Земле. Ручка не поворачивается, но дверь все равно открывается.

Я с любопытством заглядываю внутрь.

Стенной шкаф.

Стенные шкафы у нас встречаются не часто; в большинстве спален стоят просто платяные, но, признаюсь, я ожидал большего. Разочарованно отворачиваюсь, но вдруг краем глаза замечаю… На дне шкафа стоят коробки, и из верхней выглядывает потрепанная тряпка. Она необычного сине-зеленого цвета, который я уже много лет храню в дальнем уголке сердца.

Втягиваю воздух и забываю выдохнуть. Руки немеют, но я наклоняюсь и вытягиваю ткань из коробки.

Переселившись на уровень хранителей, я принес с собой не так уж много. Среди моих пожитков было одеяло. Маленькое, все в пятнах и местами протертое до ниток. Необычного сине-зеленого цвета.

Это одеяло было моей первой собственностью. Когда-то я думал, что оно принадлежало моим родителям. Мне, как Старшему, было запрещено знать, кто они, потому что это сделало бы меня необъективным. Точнее, так мне сказал Старейшина. На самом деле я — клон, и меня не родили, а создали.

До двенадцати лет Старейшина переселял меня из одной семьи в другую — полгода с пастухами, полгода с мясниками, полгода на соевой ферме.

И со всеми этими переездами я никогда не чувствовал, что хоть одна из этих семей — моя.

А вот одеяло было моим.

Мое самое раннее воспоминание: я прячусь под одеялом, когда мне говорят, что снова надо переезжать. Не помню, с кем я тогда жил и к кому меня переселяли, помню только, как накрылся одеялом и думал, может, когда я был совсем маленьким, моя мама — моя настоящая мама — кутала меня в него и прижимала к себе.

Всего через несколько дней на уровне хранителей мы со Старейшиной поругались, и он назвал меня невозможным ребенком, избалованным и испорченным. Я убежал к себе в комнату и бросался на стены, скидывал на пол все, что попадалось под руку… и тут наткнулся взглядом на одеяло. Воплощение моей «детскости».

Я попытался разорвать его, но не смог, и поэтому швырнул в мусорный желоб.

Оказывается, Старейшина сумел спасти этот кусочек меня. И хранил его все эти годы. Зарываюсь в ткань лицом и думаю обо всем, чем был Старейшина, и обо всем, чем он не был.

В шкафу висит только одна вещь — тяжелая мантия, официальное облачение Старейшины для особых случаев. Возвращаю одеяло обратно в коробку и тянусь за мантией. Она намного тяжелее, чем я ожидал. Определенно, это шерсть — до начала обучения у Старейшины я достаточно и прял, и чесал шерсть, чтобы распознать грубовато-восковую текстуру ткани. По всей длине и ширине облачения идет вышивка. По верху пляшут звезды, у каймы вьются ростки, а между ними тянется бесконечная линия горизонта.

Застежка под пальцами расходится, и я надеваю облачение. Его тяжесть давит мне на плечи, заставляя сутулиться. Подол волочится по полу на добрых пару дюймов, да и в плечах слишком велико — звезды на моей недостаточно широкой груди провисают.

Выглядит глупо.

Стягиваю мантию и запихиваю обратно в шкаф.

8. Эми

Надо выбираться отсюда. Сейчас же. Нельзя тут оставаться. Только не с ним. Сбежать. Надо сбежать. Скорее. СКОРЕЕ. Лютор переступает порог и в два быстрых движения оказывается рядом со мной. Он придвигается ближе, так близко, что тепло его тела обжигает мне кожу. Наполняя легкие, чтобы закричать, я всасываю струйку воздуха, который он выдохнул. Лютор тянется ко мне, и крик умирает в горле. Я давлюсь им, и у меня перехватывает дыхание.

Лютор снимает капюшон у меня с головы, хватается за мой бордовый платок, я вырываюсь, и волосы рассыпаются по плечам. Стеллаж позади глухой стеной отрезает пути к отступлению. Лютор скользит ладонью по моей щеке, хватает прядь волос в кулак и грубо дергает, притягивая Меня к себе. Я сопротивляюсь. Плевать, пусть хоть с корнями из головы вырывает, я ему не марионетка. Завожу руки за спину, хватаюсь за корешки двух книг и, когда Лютор наматывает мои волосы себе на руку, заставляя смотреть ему в глаза, выхватываю книги и с размаху бью его по голове с двух сторон.

— А-А-А! — От боли у него вырывается нечеловеческий рев. Он стискивает голову, а я бросаю книги и проскальзываю у него под рукой, а вдогонку мне несется целый поток ругательств — некоторые я знаю, некоторые даже никогда не слышала.

— Давай! — ору я Виктрии, которая по-прежнему прячется за последним стеллажом. Она вылезает, я хватаю ее за запястье и тащу за собой, прочь отсюда и поближе к выходу.

Лютор бросается следом, но у нас достаточно форы, чтобы добраться до переполненного холла, прежде чем он нас догонит. Оказавшись посреди помещения, я останавливаюсь. Белые слова пропали с экранов, пленки снова заработали. Возле пленки «Естественных наук» стоит невысокая женщина в идеально отглаженной темной одежде — такую предпочитают корабельщики. Она погружена в разговор с теми, кто до этого изучал схему двигателя. Несколько человек, изумленные нашим суматошным появлением, поднимают взгляд, но большинство нас вообще не замечает.

Лютор стоит на пороге, вцепившись обеими руками в дверной косяк, и прожигает нас взглядом. Он ничего нам не сделает. Не при остальных.

Сезон уже прошел, и фидусом больше никого не опаивают. У него не будет оправдания.

Виктрия выдергивает руку.

— Спасибо, — бормочет она; звук больше похож на рычание.

— Эй! — Голос Лютора звенит, отражаясь от стен. Большинство людей поворачивается к нему, но Виктрия низко опускает голову и спешит к выходу, бросив меня посреди холла. Лютор отталкивается от дверного косяка и направляется в мою сторону.

— Думаешь, можешь вот так просто сбежать от меня? — спрашивает он.

— Не думаю, а знаю, — отвечаю я и уже делаю несколько шагов к выходу, но тут он хватает меня за локоть и разворачивает.

Обвожу зал взглядом. Все смотрят. Некоторые придвинулись поближе, и по тревоге в их глазах я понимаю, что они почти что готовы прийти мне на помощь. И все же… они не решаются. Потому что он — один из них. А я — нет.

— Теперь все по-другому. — Я с шипением выдергиваю руку из его хватки. — Ты думаешь, что можешь делать что хочешь, но это не так.

Быстро отступаю, решительно настроенная уйти отсюда, не дав ему больше возможности дотронуться до меня даже пальцем. За спиной раздается смех, и звук его так отвратителен, что по спине у меня бегут мурашки.

— Да, все по-другому! — рычит Лютор мне вслед. — у нас больше нет командира!

Я разворачиваюсь на пятках.

— Старший — ваш командир! — Голос звучит высоко и громко, словно сердитый скрип. Против воли вспоминается сообщение, которое появлялось на пленках.

Лютор презрительно фыркает.

— Думаешь, этот сопляк остановит меня? Или вообще хоть кого-то из нас? — Он раскидывает руки, указывая на толпу, которая жадно смотрит представление, которое мы устроили посреди обычно тихого холла. — Мы можем делать что хотим, — говорит Лютор так тихо, что слышу только я. Потом широко ухмыляется и издает могучий рев: — Мы можем делать что хотим!

И я вижу в лицах окружающих нас людей…

Они осознают, что он говорит правду.

9. Старший

— Старший? — слышу я, когда за спиной закрывается дверь покоев Старейшины.