Скажи смерти «нет!»

— Не умеют они операции делать, вот что. Где вы видели, чтоб такой рубец оставался при расплющивании!

— А больно было?

— Больно?! О! — при воспоминании об этом миссис Эверет даже глаза закатила. — Меня словно молнией стукнуло.

— Ох-ох-ох! Неужто в самом деле так больно? — заохала Шерли. — Да ты что думаешь, тебе одной, что ли, это делали? Ха, да я в тот же день, как мне операцию сделали, пешком из больницы ушла и одна домой отправилась.

— Ну, наверно, у тебя не такая была операция, как у меня, — не сдавалась миссис Эверет, — вон, глянь на рубец…

— Тьфу, плевать мне на твой рубец! Да он тютелька в тютельку такой же, как и у всех других. Вот еще, подумаешь, Мария Антуанетта нашлась. Да кабы моя воля, я б вообще и разговаривать об этой поганой чахотке под страхом казни запретила.

Миссис Эверет сдалась, продолжая что-то возмущенно бормотать себе под нос.

— А у меня идея, — объявила вдруг Мирна. Она села на койке и забарабанила ножницами по крышке тумбочки. — Слушайте, девочки! — крикнула она. — У меня идея! Давайте будем каждого, кто заговорит о своей температуре, о пневмотораксе и вообще упомянет о туберкулезе, штрафовать на пенни. Ну, что вы скажете?

Миссис Холл просияла.

— Просто замечательная мысль. Веселая компания нам сейчас нужнее всего.

— Ну так, — фыркнула Шерли, — а что мы сделаем со всеми этими пенни, «ролс-ройс» купим?

— Это мы можем потом решить, — сказала Мирна. — Как, все согласны?

Палата отозвалась одобрительным ропотом.

— Да, если только Шерли не улизнет со всеми денежками, чтоб подарок купить одному из своих дружков, — сказал кто-то.

Шерли бросила злобный взгляд в сторону говорившей.

— Заткнись ты! — огрызнулась она и громко прищелкнула языком, выражая презрение ко всей палате, да и к целому миру тоже.

Мирна выскользнула из постели и поставила на стол посреди палаты жестянку из-под ячменного сахара.

— Это для монеток!

— Я знаю, что мы с деньгами сделаем! — закричала миссис Холл и захлопала в ладоши. — Мы купим лотерейный билет. Вот и развлечение у нас будет. Будем следить за номерами по газетам.

— Боже ты мой! — простонала Шерли. — А народищу-то нас здесь! Подумаешь, шесть тысяч монет на двадцать четыре души. Да я одна столько в неделю загребала, когда янки были в Сиднее. Эх-эх! — Шерли даже вздохнула, припоминая лучшие времена.

Мирна похлопала по жестянке.

— Итак, состязание начинается, девочки. Подумайте только, у меня завтра рентген, а я не смогу вам рассказать, как там моя каверна.

Шерли вскочила и вытянула тоненькую руку, указывая на Мирну.

— Ага, мисс Мудреная! Первый пенни с вас!

Мирна в ужасе схватилась за голову.

— Боже правый! Ну что ты будешь делать? А я-то еще все старалась о чем-нибудь другом думать.

Мирна отправилась к своей тумбочке, взяла пенсовую монетку и, торжественно вернувшись к столу, бросила ее в жестянку.

— Это для вас урок будет, девочки, выбирайте для разговора темы поинтереснее.

Узенькая полоска неба за веткой перцового дерева в тот ветреный вечер отливала шафраном в лучах заката.

Сестра Конрик остановилась в ногах у Джэн.

— А ну, надень-ка свою пижамную курточку. Ты в ней гораздо лучше выглядишь. А то твой муженек уж скоро придет. Ты не забывай, что у тебя здесь соперниц побольше, чем в старом углу. Там только миссис Майерс этому твоему здоровенному парню глазки строила, а тут ведь Шерли под боком, так что ты уж принарядись как следует.

Джэн послушно надела свою голубую пижамную курточку. Шерли присвистнула:

— Эх! Если бы мне только попался в лапы этакий шикарный верзила!

Она даже глаза закатила.

— Ну-ну, ты можешь не вздыхать и глаза не закатывать. Он парень верный.

— Ха! — Шерли откинулась на подушку и сладострастно потянулась, закинув руки за голову. — Где вы видели такого зверя?

Джэн тоже откинулась на подушку, и впервые за время пребывания в Спрингвейле лицо ее осветила счастливая улыбка.

Барт катил по коридору кресло с горбатеньким Билли Мейном. Билли походя обругал дряхлого старичка, попавшегося им на пути в рентгеновский кабинет, одного из тех, что нанимали здесь за шиллинг в день. Билли находился в Спрингвейле с четырех лет, и собственные родители, наверно, давно уже забыли о нем.

«Какие мысли прячутся за его недетским лицом? — думал Барт. — Только не детские мысли, уж это точно. Слишком долго он пробыл в одной палате со взрослыми мужчинами, чтобы хоть что-нибудь детское уцелело в его языке или в образе мыслей». Билли почти не умел читать и писать, некому было обучить его самым простым вещам, которые должен знать каждый ребенок. Уэстон говорил, что, по мнению врачей, он долго не протянет, и, везя его сейчас в рентгеновский кабинет, Барт думал про себя, что на этой стадии болезни вряд ли даже есть нужда в просвечивании. Но, может быть, в этом состоянии для него вообще неважно, что с ним делают, важно теперь другое: рассматривая неясные контуры его полусгнивших легких, его искривленного позвоночника, врачи смогут узнать нечто такое, что позволит им помочь другим. А может, и помочь Джэн.

Когда Барт рассказал Уэстону о своем разговоре с доктором Хейгом, тот лишь озабоченно кивнул.

— Да при этой болезни никогда ничего нельзя сказать наверняка, — подтвердил он. — Главное — это поддерживать ее дух. Чем лучше настроение у больного, тем больше надежды на выздоровление. Я видел, как выздоравливали люди, которых врачи уже приговорили к смерти…

Барт вкатил кресло с Билли в рентгеновский кабинет. Воздух здесь был спертый, все равно что в лисьей норе. Больному приходилось стоять, вдыхая пропитанный запахом потных тел воздух и глядя на рентгенолога, сидящего перед вертикальным экраном в свинцовых перчатках и свинцовом фартуке поверх белого халата, в ожидании, пока не привыкнут глаза. Но вот смутные очертания окружающих предметов начали проясняться, послышался шорох, короткий, отрывистый смех и густой гортанный голос доктора, со странным акцентом произносивший знакомые имена.

Стоя со списком больных в руке за экраном, около скрытой под абажуром лампы, повернутой так, чтобы свет не слепил глаза доктору, Барт всякий раз, когда больной подходил к светящемуся экрану, начинал испытывать сомнения: ведь на этом экране в темноте трепетал живой человеческий организм — слабо пульсировало сердце, шевелилась диафрагма, проступали очертания легких, сжатых пневмотораксом, тени ребер и весь скелет — оболочка человеческого тела.

То же сомнение шевелилось в нем, когда ему показывали рентгеновский снимок Джэн. Откуда им знать? Как смогут они по этому снимку судить о том, что происходит у нее внутри?

Доктор охотно рассказывал ему все, что он хотел знать, подробно объясняя значение рентгеновского снимка — снимка Джэн! Но, глядя, как сильные белые пальцы скользят по контурам, обозначающим каверны и скопление гноя, Барт не мог поверить, что все это правда. Разум говорил ему, что это Джэн, но все в нем содрогалось при виде расплывчатых очертаний плоти, окружавшей твердый скелет. Ему никогда не удавалось мысленно связать рентгеновский снимок с ее внешним обликом.

Что они могли понять в этом таинственном изображении? Как могут они сказать, что происходит там, у нее внутри? Откуда им знать, что сулят эти темные и светлые пятна? К добру они или к худу, эти просветы и тени? И как могут врачи понять, что это предсказывает: жизнь или смерть? Он продолжал исполнять свои обязанности, ко мысль о Джэн не покидала его. Сегодня доктор Хейг собирался объяснить Джэн, почему ей необходимо начать курс стрептомицина. Как повлияет на Джэн это известие? Впадет ли она снова в отчаяние, как тогда в их городской квартирке? Или будет бороться?

Сменившись с дежурства, Барт поспешил к Джэн. Он больше не испытывал неловкости, пробираясь по узкому проходу между койками в палате № 3. Теперь он шел сюда как старый знакомый и наметанным взглядом подмечал те неприглядные детали быта, которые не могли скрасить ни тщетные попытки женщин прихорошиться, ни усилия сестры Конрик украсить палату цветами.