Страница 33 из 49
Потом потянулись долгие часы последней борьбы с разъяренной стихией.
Набегавшие на нас волны отрывали от корпуса люгера одну доску за другой, прокатывались палубой, уносили с собой трупы погибших в бою и тела еще живых людей экипажа.
Потом небо очистилось. Словно по волшебству, ветер стих, волны улеглись, как будто удовлетворившись одержанной над человеком победой, море сделалось гладким, как зеркало, над ним засияли лучи вечернего солнца.
И только тогда, когда солнце краем коснулось горизонта, уходя на покой, — пришла роковая минута: люгер опустился на дно морское.
А мы, его пассажиры?
За четверть часа до этого мы успели спустить на воду, кое-как зачинив, большую восьмивесельную шлюпку. Из грузов и припасов люгера мы поместили в шлюпку два бочонка воды, несколько мешков с сухарями и бочоночек рома, жестянку с тростниковым сахаром, походную аптечку капитана Джонсона, ящик с порохом и свинцом для литья пуль да бочонок солонины. В нагруженной до краев шлюпке едва нашлось место для уцелевших людей. Нас было десять человек, в том числе — я, император Наполеон, капитан Джонсон, Костер, доктор Мак-Кенна, шевалье Дерикур, Джесси Куннингем, юнга Сальватор, выуженный нами из воды после гибели «Сан-Дженнаро», и два наших матроса.
Капитан Джонсон захватил с собой в шлюпку морские инструменты, но, к несчастью, по неосторожности его же самого, важнейшие из них были обронены в воду и погибли. Из оружия с нами было несколько кортиков, полдюжины пистолетов да пара багров.
С этим багажом мы оказались утром 10 мая 1821 года на морском просторе. Ближайшей к нам землею был остров Святой Елены. Течением и ветром нас гнало на северо-восток, к отстоявшим от нас на тысячи миль берегам Африки.
Когда пришло 10 мая, мы тщетно оглядывали море по всем направлениям — ни следа человеческого присутствия. Не видно было даже обломков сгоревшего после боя с «Франклином» судна «Гефест».
Небо и море. Море и небо.
А наша шлюпка плыла и плыла по океанскому простору, и над нами по безоблачному небу катился огненный шар майского солнца, осыпая нас мириадами стрел-лучей…
VI
Десять человек в шлюпке. Голод и жажда. Корабль на горизонте
И день, и два, и неделя, и еще неделя.
Небо и море. Море и небо.
С первого же дня нашего путешествия, приведя в известность все имевшиеся у нас припасы, капитан Джонсон строго определил порцию каждого человека: стал давать только необходимое для поддержания жизни. Это строго необходимое определялось одним сухарем, в мою руку величиной, крошечным ломтиком солонины и четвертью стакана мутной и всегда теплой жидкости, по недоразумению именовавшейся водой.
На третий день нашего пребывания в океане на нас налетел едва не погубивший нас шквал, одновременно потоками хлынул дождь. Воспользовавшись этим, мы собрали еще несколько галлонов свежей воды при помощи подставленного брезента, и уж, конечно, напились досыта.
На пятый день одному из матросов удалось ударом весла сбить на дно лодки пару летучих рыб, поднявшихся в воздух, убегая от какого-то преследовавшего их хищника. Рыбы были крупные и жирные, мясо их оказалось сладким, словно из сахара. Или, может быть, оно только казалось нам таким…
Рыбок разделили по-братски, и Наполеон, уверяю вас, получил долю, которая ни на золотник не превышала доли любого из нас.
На седьмой день новая маленькая удача: я выудил из воды целую кисть полусгнивших бананов.
Бог весть, сколько дней или недель пребывала эта злополучная ветка в морской воде. Мякоть бананов была насквозь пропитана солью, но, тем не менее, мы съели бананы, съели даже их кожуру. Разумеется, потом страшно хотелось пить, и Джонсону пришлось, скрепя сердце, раскошелиться, разрешить каждому двойную порцию воды.
Так тянулись дни.
В середине второй недели нам пришлось уменьшить и без того ничтожную долю каждого: сначала перешли на три четверти сухаря, потом на половину. Воды приходилось всего по два глотка в день, и мы начали невыносимо страдать. Единственный человек, который сохранил в эти ужасные дни всю свою бодрость, и даже хорошее расположение духа, — был император Наполеон.
Было ли это поразительным самообладанием, или, быть может, в самом деле, вынужденная диета оказалась полезной его страдавшему от излишней тучности организму, я, конечно, не могу сказать, — но знаю одно: на наших глазах, худея, теряя нездоровый жир, император положительно молодел.
Исчезла одутловатость щек, втянулся живот. На лице появился здоровый румянец. Пропал несколько сонный, апатичный взгляд. Резче определился красивый орлиный нос. И Наполеон стал похож на те портреты, которые изображали его тонким, стройным, длинноволосым юношей.
Одно не вернулось к нему: его волосы отрастали, но и, отрастая, не могли скрыть большую лысину.
Держал он себя, по отношению к нам, как добрый товарищ. На первых порах он позволял себе вмешиваться в распоряжения Джонсона, но старый морской волк оказался мало склонным выслушивать его советы, и как-то раздраженно ответил Наполеону:
— Когда вы, сэр, будете сидеть на троне, тогда вы и командуйте. А здесь, на шлюпке, единственный командир — я. На мне лежит ответственность за всех. Если есть капля надежды, то только при непременном условии, что никто не будет соваться в мои дела.
Против ожидания, Наполеон отнесся очень благодушно к этой выходке Джонсона.
— Ладно, ладно, старый ворчун! — сказал он со смехом. — Конечно, вы наш командир. Да я вовсе и не претендую на то, чтобы умалять ваш авторитет. Просто, скучно сидеть, сложа руки. Я ведь, привык к деятельности.
— Даже слишком привыкли! — смягчаясь, ответил ворчун Джонсон. — Может быть, если бы поменьше суетились, так и в беду не попали бы. Кой черт понес вас, спрашивается, в поход на Россию? Чего вы там не видели? Почему не сидели себе смирнехонько в Париже?
Наполеон оживился, как будто загорелся. И в течение целого дня и целой ночи разговаривал с нами о несчастном русском походе. Он и оправдывал этот поход, как политическую необходимость, и вместе признавался в сделанных ошибках.
Не буду передавать подробностей этой несомненно очень интересной беседы, но не могу не отметить нескольких важнейших пунктов ее.
Главными своими ошибками Наполеон считал непомерную растянутость коммуникационной линии, остановку в Москве, когда надо было, оставив там гарнизон, двинуться на Петербург, к морю. Заняв балтийское побережье, он получил бы возможность запасаться провиантом и боевыми припасами морским путем. Русский царь, несмотря на заявление о готовности удалиться в Сибирь, вынужден был бы пойти на мир. Две столицы заняты, сообщение с Европой перерезано… Турки, несомненно, нарушили бы только что заключенный мир. Татары Крыма и черкесы Кавказа, поднялись бы против русского колосса.
— Но моей главной ошибкой, — горячо говорил Наполеон, — было не это. Мою армию погубила моя неосведомленность о настроении самих русских, — погубили неверные донесения агентов, разосланных по России до начала войны: они уверяли, что при моем появлении в пределах России поднимутся крестьяне, раз я обещаю им освобождение от крепостного состояния, что поднимутся староверы, лишенные права свободно исповедовать догматы своей религии.
Может быть, если бы удалось затянуть кампанию на год, в самом деле, эти явления имели бы место. Но катастрофа разразилась слишком быстро… Крестьянские волнения начались в России, но значительно позже, как эхо более грозных событий.
Еще одну ошибку признавал Наполеон: может быть, следовало бы остановиться, взяв Смоленск, укрепиться в Польше, создать польское поголовное ополчение, бросить польские полки на юг, на Киев, в Новороссию.
Польша богата естественными ресурсами. Поляки — способный воспламениться народ. И они ненавидели русских.
Надо было немедленно провозгласить образование особого королевства Польского, сделать королем Понятовского или кого-то из Радзивиллов. Этим одним Россия была бы навеки оттиснута от остальной Европы. Между Европой и Россией образовался бы солидный буфер. Польша, возрожденная Польша, поддерживаемая Францией, была бы форпостом Франции на Востоке и гарантировала бы спокойствие в Пруссии и даже в Австрии. Разумеется, нужно было еще заручиться содействием венгров…