Танец для двоих

Он взял ее узкую ладонь, как берут сокровище, осторожно и в то же время с желанием не потерять, и они пошли дальше, и ему казалось, что где-то далеко, в темной высоте неба, звучит музыка, и почему-то он подумал — это поют ангелы… Жалко, что в большинстве случаев ангелы поют грустно…

Даже когда сердце согревает такая вот тихая радость…

Когда они вошли в подъезд, к Кате вернулся здравый смысл. «Что это я делаю? — строго спросила она саму себя. — Какая, право, глупость творится… Почему я его привела к себе домой? И почему я решила, что это не случайная встреча? Господи, сегодня я совсем потеряла голову, от этого снега, что ли? Веду себя как… как…»

Она не смогла найти определение самой себе, да и не хотела. «Наплевать, — решила она, вспомнив, как хорошо ей было с ним идти по заснеженной улице. — В конце концов, за свои поступки я расплачиваюсь сама. Давно уже… И без глупостей жить довольно скучно. Может, спокойней, но ведь скучно, правда…»

Странное дело — от последней мысли ей стало весело, и она вдруг ощутила себя легкой, почти невесомой, словно бы вернулась молодость, глупенькая, неразумная, но такая свежая… И ей показалось, что вместе с юностью вернулось то, прежнее, мироощущение, когда и краски ярче, и звуки и все вокруг исполнено очарования…

«Теперь это так редко бывает, — вздохнула она про себя, — что одна маленькая вечерняя глупость, право, не повредит…»

— Да заходите же, — приказала она своему спутнику. — Сразу предупреждаю, что у меня хроническая несовместимость с порядком… Я, честно, пытаюсь его навести, но почему-то он бежит из этого дома… Это такая вот фамильная черта. У нас в Москве творилось то же самое…

— Вы из Москвы? — удивился он.

— Ну да… Только я здесь живу очень давно. С семнадцати лет…

— Почему?

— Я здесь училась…

Она сняла сапоги и протянула ему домашние тапочки. Ужасно смешные. Две заячьи морды с огромными ушами…

— Сейчас поставлю чайник, — сказала она. — Вы пьете вечером кофе?

Он кивнул.

Катя обрадовалась, потому что на кухне она могла спрятаться от вопроса в его глазах. Нади дома не было еще — она обнаружила записку. «Буду через два часа» — гласила эта записка, и ничего больше… Куда отправилась дочь, она сообщить не удосужилась. Как всегда. Катя даже не ругалась особенно — в свои шестнадцать она тоже не спешила обрадовать родителей откровенностью.

Пока чайник кипел, она поставила чашки, сделала бутерброды, и все это в стесненном молчании. Теперь она, сама не ведая отчего, ужасно стеснялась неожиданного своего «разгула». Он тоже молчал, с любопытством оглядываясь.

— Странно, — рассмеялся он, мягко нарушая тягостное молчание, — у вас в доме чувствуешь себя очень спокойно…

Она кивнула и налила кофе.

Сев напротив, все еще избегала смотреть ему в глаза. «Может, я просто боюсь, что утону в его взгляде… Растаю… И тогда все. Пропали вы, Катерина Андреевна!»

— Как дела у Нади?

— Спасибо, у нее все нормально… С Настеной она разобралась… Только зря ваша подруга ей эту косметику надарила. Право, не стоило. Ей еще рано…

— Я и сам говорил ей, — почему-то покраснел он. — Только Люда сказала, что в этом возрасте все помешаны на глупых фишках… Катя, вы не думайте об этом.

— О чем? — тихо спросила она.

Он и сам не знал, как ей сказать это. Что с Людой их связывает только дружба, работа… Зачем? Почему он решил, что ее это волнует?

— Вы любите танцевать? — спросила она тихо.

— Да, — кивнул он, думая, что на самом деле вряд ли он это любит — ему ведь нужна свобода… Он вообще не любил эти «общественные» танцы.

— Я тоже, — сказала она. — Потому что в танце можно раствориться в музыке… Не знаю, почему я это все говорю… Я вам кажусь глупой, да?

— Совсем нет, — мягко улыбнулся он.

— Ну и пусть, — отмахнулась она. — Я просто хочу танцевать сейчас… Составите мне компанию?

Он вошел в комнату и огляделся в поисках выключателя. В комнате было темно.

— Нет, не включайте, — попросила она испуганно. — Не надо…

Она включила музыку — от маленькой красной лампочки света почти не прибавилось. Он замер, глядя на нее. Теперь очертания ее фигуры были призрачными, и почему-то она показалась ему совсем тонкой — словно тень…

Мелодия была странная, с растянутым ритмом, и в то же время, как это ни странно, он отметил, что и в самом деле под такой замедленный ритм хорошо двигаться. Она легко поднялась на цыпочки, и ее руки взмыли вверх… Он замер, пораженный увиденным — словно она и в самом деле была профессиональной танцовщицей, так легко и уверенно она двигалась. Повинуясь ее движениям, он шагнул к ней и подумал: «Я исчезну. Я просто растворюсь… Меня сейчас не будет, но что же будет тогда?»

Его руки коснулись ее плеч — сами, простым и спокойным движением, и она затрепетала, как будто все еще сопротивляясь его воле, но уже поняв, что придется повиноваться. Потому ли, что это высшая мудрость, или от усталости? Может быть, свобода тоже надоедает, как одиночество?

Они были опасно близки, казалось, еще минута — и эти объятия перестанут быть нереальными, но каждый раз уходили от этого, улыбаясь друг другу, понимая, что их игра слишком сладка, оттягивая момент, когда она перестанет быть только игрой, оформившись во что-то другое, чему еще не дали названия.

В жизнь?

Он даже не смог понять, когда эта игра закончилась. Они уже стояли, держась за руки, несмотря на то что музыка все еще звучала, и их губы были все ближе, ближе…

— Привет, — раздался Надин голос. — Чем это вы тут занимаетесь?

Она еще в коридоре удивилась, что дома так тихо — только свет везде горел, свидетельствуя о том, что в квартире кто-то есть.

— Мам! — позвала она, но никто не отозвался.

Потом она уловила музыку за закрытой дверью — и ее кольнуло неприятное чувство, что мать специально от нее закрылась. Там, за закрытой дверью, кто-то то ли засмеялся, то ли всхлипнул… Голос, несомненно, принадлежал Кате. «Ну вот, — подумала дочь. — Заперлась и плачет под звуки своего обожаемого блюза…»

Но потом она услышала второй голос — и теперь уже понимала: нет, она смеется…

Она не одна.

«Я же не ребенок, чтобы ревновать собственную мать к…»

Она замялась. Голос рассудка тут же замер, потому что Надя узнала этот голос. В ее душе немедленно родилась целая буря эмоций — и теперь она уже и сама не смогла бы дать себе верный ответ, кого и к кому она так отчаянно ревнует.

Приоткрыв дверь на несколько сантиметров — ровно щелочка, и что там ты надеешься разглядеть? — Надя увидела фигуру матери. Вернее, не фигуру даже. Абрис… Полурастворенный в темноте. Феерическая тонкая пластика… Почему-то в голову пришли невесть откуда строчки: «И руки, тоньше чем у дождя»… Надя не помнила, откуда это, и почти на сто процентов знала, что в оригинале строчки звучали не так, и даже с трудом могла сообразить, откуда она их знала. Но у ее матери сейчас руки были тоньше дождя, и это делало ее еще… Прекраснее? Кажется, просто залетевшая из далеких краев птица… Чья-то фантазия, на несколько мгновений ставшая зыбкой реальностью. Она так привыкла видеть только собственную мать, в старом пальто, вечно озабоченную, слегка рассеянную… «У нее было затруднено дыхание, — подумала Надя. — А сейчас оно освободилось… В танце. С ним».

Снова ей стало больно и темно, но она пересилила себя. Открыв дверь — а незачем от меня отъединяться, ибо мы — единое целое, — Надя замерла на пороге, наблюдая за двумя фигурами, и, заглушив в себе голос, говорящий ей: «Оставь, это танец для двоих», — не нашла ничего умнее, как спросить:

— Чем это вы тут занимаетесь?

Катя остановилась. Тут же снова превратилась в себя саму — или, наоборот, снова став кем-то еще, — мучительно покраснела. Саше показалось, что он и сам покраснел. Щелкнул выключатель.