Мужики

— Упрошу, Витек, не бойся!

— Ну, коли так… на вот тебе эту птичку! — радостно шепнул Витек и вынул из-за пазухи деревянную игрушку. — Погляди-ка, сама ходит!

Он поставил птицу на пороге, завел, и она стала кивать головой, поднимать длинные ноги и бегать.

— Аист! Иисусе! Как живой, ходит! — воскликнула пораженная Юзя. Она отставила в сторону подойник и, присев на корточки у порога, с живейшей радостью и удивлением смотрела на птицу.

— Ну, и мастер же ты, настоящий механик! И это он сам так ходит, а?

— Сам. Я его колышком накручу, вот он и расхаживает, как пан после обеда… гляди! — Он повернул аиста, и тот, с забавной важностью вытянув длинную шею и поднимая ноги, стал ходить.

Оба весело хохотали, забавляясь этим зрелищем, а Юзя время от времени поглядывала на мальчика с удивлением и восторгом.

— Юзя! — донесся с крыльца голос Борыны.

— Что? — откликнулась она.

— Поди-ка сюда!

— Да я коров дою.

— Я к войту иду, так ты присматривай тут, — сказал Борына, просовывая голову в темный хлев. — А нет ли тут этого подкидыша, а?

— Витека! Нету, поехал с Антеком за картошкой: Кубе-то нужно было нарезать сечки для лошадей, — ответила Юзя быстро и с некоторым беспокойством, так как Витек со страху спрятался за ее спиной.

— Шкуру с него, поганца, спустить мало, этакую корову мне загубил! — проворчал хозяин, уходя в избу. Здесь он надел новый белый кафтан, расшитый по швам черной тесьмой, черную шляпу с высокой тульей, подпоясался красным кушаком и пошел берегом по направлению к мельнице.

"Дела еще сколько!.. Дров надо привезти… сеять не кончили… капуста еще на поле… листа для подстилки не собрали… Вспахать бы надо под картошку… да и под овес хорошо бы. А ты таскайся по судам! Господи боже ты мой, человек никогда из работы не вылезает, всю-то жизнь ходи, как вол под ярмом… Ни выспаться, ни передохнуть времени нет, — размышлял он. — А тут еще и суд этот! Вот не было печали! Твердит, стерва, будто я спал с нею… Чтоб у тебя язык отсох, сука, шлюха этакая!" — Он плюнул со злости, набил трубку махоркой и долго тер отсыревшую спичку о штаны, раньше чем удалось ее разжечь.

Попыхивая трубкой, он шагал медленно. Ныли кости, и досада все еще разбирала его при мысли о погибшей корове.

И выместить эту досаду не на ком, некому душу излить… один, как пень! Сам обо всем думай, сам умом раскидывай, сам, как пес, бегай да все стереги… И не с кем тебе слова сказать, ни совета, ни помощи ниоткуда, одно разорение… Все только тебя обдирают, как волки овцу, — там рванут, тут урвут, так и норовят на клочки растащить…

Темно уж было на улицах деревни, из дверей и окон, приоткрытых, потому что вечер был теплый, струились лучи света. Пахло вареной картошкой и мучной похлебкой с салом. Кое-где хозяева ужинали в сенях, а то и на воздухе перед домом, слышен был стук ложек и разговоры.

Борына шагал все медленнее. Его еще мучила досада, потом нахлынули воспоминания о покойной жене, которую он схоронил весной.

"Ох, при ней, царствие ей небесное, не случилось бы такой беды с Пеструхой… Хозяйка была что надо! Хоть и сварливая баба, ворчунья, — доброго слова никто от нее не слыхал, и с бабами, бывало, постоянно грызется, — а все ж хозяйка, жена!"

Помянув ее таким образом, он набожно вздохнул. Тоска еще сильнее стала душить его, оттого что вспомнилось былое.

"Придешь с работы усталый, так она и поесть сытно даст и частенько колбасы подсунет потихоньку от детей…

А как все у нее в хозяйстве спорилось!.. И телята, и гуси были, и поросята. На каждую ярмарку было что везти в город, от продажи одного только приплода всегда водились в доме денежки… И как она готовила капусту с горохом, — ни одна так не сумеет!..

А теперь что?

Антек все в свою сторону тянет, кузнец тоже только и смотрит, как бы что ухватить. Юзька? Юзька еще дурочка, мякина в голове, — да и то сказать, девчонке только десятый год пошел… А Ганка — та все хворает, чуть живая ходит, что от нее пользы? Наработает столько, сколько кот наплачет…

Так все прахом и идет… Пеструху пришлось дорезать… в жатву поросенок околел, вороны гусенят перетаскали, не больше половины осталось!.. Столько убытков, столько напастей! Все как сквозь сито уходит! Как сквозь сито…"

— Так не дам же я вам ничего! — чуть не крикнул он вслух. — Пока ноги мои ходят, ни одного морга на вас не запишу и к вам на хлеба не пойду!..

Пусть только Гжеля из солдатчины домой придет, велю Антеку на женино хозяйство перебираться… Не дам!

— Слава Иисусу! — раздался около него чей-то голос.

— Во веки веков, — ответил он машинально и свернул с улицы в широкий и длинный проулок, в глубине которого стояла изба войта.

В окнах был свет. Залаяли собаки.

Борына вошел прямо в горницу.

— Дома войт? — спросил он у толстухи, которая, стоя на коленях у люльки, кормила ребенка.

— Скоро вернется, поехал за картошкой. Присаживайтесь, Мацей! Вот и он тоже хозяина моего дожидается, — она кивком головы указала на старика, сидевшего у печи. Это был тот слепой нищий, которого водила собака. Красноватый свет лучины резко освещал его бритое лицо, голый череп и широко раскрытье глаза, затянутые бельмами, неподвижно застывшие под седыми лохматыми бровями.

— Откуда Бог несет? — спросил Борына, садясь у огня напротив старика.

— А с бела-света. Откуда же еще, хозяин? — отозвался тот медленно, заунывным и жалобным голосом профессионального нищего, подставляя ближе ухо и протягивая Борыне свою табакерку.

— Угощайтесь, хозяин.

Мацей взял изрядную понюшку и чихнул три раза подряд, да так, что у него даже слезы выступили на глазах.

— Ох, и крепок же, черт его дери! — и рукавом вытер глаза.

— Будьте здоровы! Петербургский, он для глаз полезный.

— Заходите завтра ко мне. Я корову зарезал, так найдется и для вас какой-нибудь кусочек.

— Спаси вас Господи… Это Борына, кажись, а?

— Он самый. И как это вы меня узнали?

— А по голосу да по разговору.

— Все ходите? Ну, что на свете слыхать?

— А что слыхать? Где хорошо, где худо — по-разному, так уж на свете водится. Все кряхтят да жмутся, как надо подать нищему страннику, а на водку у всех хватает.

— Верно вы говорите. Так оно и есть.

— Ох-хо! Столько лет бродишь по матушке-земле, так чего только не узнаешь!

— А куда же девался тот хлопчик, сирота, что вас летом водил! — спросила жена войта.

— Ушел, ушел от меня, проклятый, и мою суму выпотрошил… Были у меня гроши кое-какие, что мне добрые люди подавали, и нес я их, чтобы отслужить молебен Ченстоховской Божьей Матери. А он, гад этакий, стащил их и ушел от меня!.. Смирно, Бурый!.. Это, должно быть, войт идет. — Старик дернул веревочку, и собака перестала ворчать.

Это действительно пришел войт. Он бросил кнут в угол и уже с порога закричал:

— Жена, есть давай, голоден я, как волк! Мацей, здорово! А вам чего, дедушка?

— Я к тебе насчет завтрашнего суда… — начал Борына.

— А я подожду, пан войт. В сенях прикажете — и то ладно, позволите мне, старику, у огня посидеть, — посижу. А дадите мисочку картошки или хлеба кусок, так Богу за вас помолюсь… все равно как за тех, кто деньгами подает.

— Сидите, сидите, дадут вам поужинать. Если хотите переночевать, так ночуйте.

И войт засел за миску, от которой шел пар, — в ней был тертый картофель, обильно политый топленым салом. В другой миске хозяйка подала простоквашу.

— Садитесь, Мацей, с нами, поешьте, что Бог послал, — приглашала она, кладя на стол третью ложку.

— Спасибо. Я, как из лесу приехал, наелся досыта.

— Ничего, беритесь за ложку! Лишний раз поесть не вредно, вечера уже долгие.

— От долгой молитвы да от полной миски еще никто не помирал, — вставил слепой.

Борына все отказывался, но потом сел к столу очень уж щекотал ноздри вкусный запах сала! — и стал есть не спеша, чинно, как того требовало приличие. Жена войта то и дело вставала, подбавляла картошки и подливала простокваши.