Страница 39 из 56
— Да, но что еще? Ты что, ни разу не заглянул в замочную скважину или… ну, ты понимаешь?
— Я зашел туда как-то раз, когда Линкольн забыл запереть дверь — еще одна деталь. Линкольн врезан в дверь замок — впору города запирать. Единственная, кого он пускает к себе, — это Грир.
— И что ты увидел?
— В том-то и странность: полный порядок. Никаких плакатов на стенах, кровать застелена без единой морщинки, ковры подметены… Мне вспомнились казармы морских пехотинцев. Слишком чисто. Жутко чисто.
— Непонятно как-то…
Я уже собирался ответить, когда увидел, что перед домом остановился школьный автобус Грир, Она вышла, тут же бросила портфель, согнулась и обеими руками похлопала себе по попке, издеваясь над кем-то в автобусе. Затем покрутила попкой, подняла портфель и зашагала к дому, ни разу не обернувшись, чтобы посмотреть, возымело ли представление желаемый эффект.
На Грир были красные джинсы, белая спортивная рубашка с короткими рукавами и черные кроссовки. Зачесанные назад волосы завязаны в два хвостика. Лицо больше походило на мое, чем на Лилино, но в нем чувствовалась всепримиряющая легкость, аромат юмора и озорства, унаследованный только от матери.
Грир исполнилось пять лет. Наш чудо-ребенок. Ребенок, родившийся, когда мы потеряли всякую надежду, что Лили забеременеет. С самого появления на свет Грир сопутствовали беды. Она родилась недоношенной и, казалось, злилась на то, что ее произвели на свет согласно нашему расписанию, а не ее собственному. Ей требовались переливания крови, экспериментальные лекарства. Десять дней, пока мы томились в бессильном страхе, врачи думали, что одна из ее почек не функционирует и ту, возможно, придется удалить. Первые недели жизни дочки мы почти ни о чем больше не говорили и не думали. Однажды вечером мне пришлось сказать Линкольну, что, быть может, его сестренка не выживет. Возможно, тогда-то с ним это и началось. Он несколько раз спросил, умрет ли Грир. Спокойно, как мог, я трижды, разными словами, ответил, что не знаю.
— Ну, так сделай что-нибудь! Ты же не дашь ей умереть, верно?
— Мы делаем все, что можем. Ей стараются помочь лучшие врачи больницы.
— Ну и что? Почему ты не найдешь лучших врачей мира, Макс? — Линкольн заплакал, но когда я потянулся обнять его, он меня оттолкнул. — А если такое случится со мной? Что, если я заболею? Вы что, дадите мне умереть?
— Я никому не дам умереть. Мы делаем все, что можем. — Я устал и боялся, но это не оправдывает того, что я сказал затем: — Думаю, было бы лучше, если бы ты сейчас думал не о себе, а о Грир. Не похоже, что тебе предстоит умереть в ближайшем будущем.
Он был всего лишь маленьким мальчиком. Жизнь сгребла его за шкирку и ткнула носом в самую жестокую истину. Линкольн не понимал. Он не знал, как с этим справиться. А кто знает? Ему нужно было только утешение, заверение, что мы всегда будем любить его и заботиться о нем, но я по глупости принял это за эгоизм и припечатал злым словом.
С другой стороны, есть предел нашим возможностям, и существуют конечные, неразрешимые загадки. Я могу с чистой совестью сказать, что все годы, что мы прожили вместе, я был одержим Линкольном. Мы и должны быть одержимы детьми, но тут есть решающее различие. Знать, что они — продукт нашей любви, объединенных генов и окружения, которое мы создаем за счет своих средств, надежд и усилий — одно. А знать, что они в буквальном смысле мы, просто в другой шкуре, означает постичь разницу между совпадением и судьбой. Как бы плохо ни было Грир, мы могли только дать ей все, что у нас есть, и молить Бога об остальном.
Мои родители стали каждое лето приезжать к нам на месяц погостить. Сол тоже присоединялся к нам, когда мог. В основном мы предавались воспоминаниям, и я выкачивал из всех троих забытые подробности, мелкие нюансы и объяснения прошлых поступков и переживаний, чтобы лучше понять, кто я. О каких составляющих, сделавших меня таким, каков я сейчас, я совершенно не догадывался прежде? Можем ли мы по-настоящему узнать себя, не выслушав, что думают о нас другие?
Иногда они спрашивали, почему меня так интересует наше прошлое. Сол однажды рассердился, когда я переусердствовал с расспросами. Какая, к черту, разница, что было двадцать лет назад? Почему я упорно пытаюсь препарировать те дни, рассмотреть их под микроскопом? Почему бы просто не оставить их в покое, не радоваться воспоминаниям родственников, которые по-прежнему держатся друг за друга и продолжают друг друга любить? По счастью, у меня был наготове ответ, который всех их умиротворил и оправдал мои расспросы. Я читал об одном европейском художнике, который устроил выставку картин по воспоминаниям о собственном детстве. Я притворился, что собираюсь сделать что-то подобное, и заявил, что много лет втайне мечтал изобразить в рисунках историю своей жизни, но только недавно набрался смелости и начал делать записи и предварительные наброски. На эту работу уйдут годы, но, если я добьюсь успеха, она может оказаться лучшей в моей жизни. Семейство Фишер гордилось моим успехом, и стоило им узнать, в чем дело, как мой замысел их просто очаровал. Впоследствии они рассказывали, писали письма, звонили мне по междугородней связи, сбивчиво повторяя, что только что вспомнили важную деталь, которая может мне пригодиться…
Я слушал, читал, тревожился. Я изо всех сил пытался узнать, что находится в этой комнате — моей жизни, а затем прибрать, привести все в порядок. Не для того, чтобы однажды нарисовать ее, как она есть на самом деле, а для того, чтобы помочь моему мальчику превратить его жизнь в величественный дворцовый зал.
Мэри По была права, говоря, что мы старались делать для сына все возможное. Но, что же мы упустили — ведь были же и полуночные беседы о Боге и о том, что не надо бояться грома, тщательно завернутые сэндвичи и только два печеньица в коробке с завтраком, цирк, бейсбольные матчи, каникулы, заучивание таблицы умножения, попкорн, стрижка газона, попытки объяснить смерть пса так, чтобы она стала приемлемой частью жизни?..
Я вроде бы и знал, что делал, но, к своему собственному удивлению, постоянно ловил себя на мысли о том, что единственный правильный способ воспитать этого ребенка почти не отличается от воспитательной методы любых достойных и неравнодушных родителей. Моя история, тайна, которую я хранил, огромное количество книг, которые я прочел и обдумал за много лет, — все говорило по сути одно: любите их, учите их скромности, уравновешенности и сдержанности, хвалите их, а когда надо, умейте сказать «нет», признавайте свои ошибки.
Да, все это вы уже знаете, и мне незачем продолжать. Возможно, я просто разговариваю сам с собой. Как человек, который десять раз перепроверил свою чековую книжку, но по-прежнему не может понять, почему оказался в долгах. У меня было сто долларов. Я потратил столько-то на то, столько-то на это. Я могу объяснить все расходы, но почему же тогда осталось меньше, чем ничего? Почему наш сын превратился в бессовестное, угрюмое, скрытное существо? Должно же было остаться хоть что-то хорошее от стольких лет поддержки, бережного руководства и любви. Но нет. На «счете» не осталось ничего.
— Привет, Мэри По.
— Привет, Грир Фишер.
— У вас пистолет с собой?
— Да.
— Можно посмотреть?
— Это все тот же старый пистолет, ты его уже пять раз видела.
— Ну пожалуйста!
Мэри взглянула на меня, я согласно кивнул. Она распахнула жакет и вытащила пистолет из наплечной кобуры. Вытащив обойму, подняла его, показывая Грир.
— Он тяжелый?
Я знал, к чему она клонит.
— Грир, нельзя брать пистолет в руки. Ты же знаешь правила.
— Я же только спросила.
— Я знаю, к чему ты клонишь. Смотреть можно, а трогать нельзя.
— «Смит и Вессон». Это те, кто его сделал?
— Точно.
— А бомбы они делают?
— Не знаю.
— Папочка, а у тебя есть пистолет?
— Ты же знаешь, что нет. Они есть только у полицейских и частных сыщиков вроде Мэри.