Голос нашей тени

Я купил ей множество подарков, но больше всего мне понравилась антикварная шкатулка красного дерева. Дома я положил ее на комод и задумался, смогу ли когда-нибудь подарить ей.

Я позвонил отцу, и мы договорились вместе пообедать. Он хотел, чтобы я выбрался к нему за город посмотреть новую квартиру, но я увильнул от этого, сказав, что приехал в Штаты, дабы засесть в Нью-Йоркской публичной библиотеке, и вынужден подлаживаться под их рабочие часы. Такие увертки легко сходили мне с рук, ведь отец был очень доволен, что я писатель, и мог списать многое на «издержки производства».

Истинной причиной, по которой я уклонился от поездки туда, была неприязнь к его новой жене, которая раздражала меня своей болтовней и подозрительностью. Отец был от нее без ума, и они, казалось, были действительно счастливы вместе, но когда появлялся на сцене я, это всех нас выбивало из колеи.

Отец любил пабы, и потому мы встретились перед пабом О'Нила на пересечении Коламбус-авеню и Семьдесят второй. Отец удивил меня щегольским английским плащом, в котором напоминал Джеймса Бонда. Он также отрастил чудовищных размеров седые усы, которые еще больше добавляли ему шика. Мне очень понравился этот его новый образ. Когда мы крепко обнялись при встрече, он первым ослабил хватку.

Отец весь лучился бодростью и сказал, что его новая жизнь идет так, что дай бог каждому. Он очень честный человек, так что я был совершенно уверен, что он говорит правду, а не просто хочет порисоваться. Наконец-то, после стольких лет неудач, счастье улыбнулось и ему. Больше всего меня восхищало, что он не уставал радоваться своей новой удаче. Если был когда-то человек, умевший быть благодарным судьбе, то это мой отец.

Мы сидели в уголке и ели большие гамбургеры. Он спрашивал меня про Вену и про мою работу. Я чуть приврал, так что у него, наверное, возникло впечатление, будто весь мир у моих ног. Когда дело дошло до кофе, отец вытащил кипу недавних семейных фотографий и, передавая мне по одной, коротко комментировал каждую.

Двое детей его жены от первого брака выросли и были на пороге отрочества. Моя мачеха, к замужеству сохранившая неплохую фигуру, начала расплываться, но в то же время казалась более свободной и уверенной в себе, чем во время нашей последней встречи.

Среди прочих были снимки перед их новым многоквартирным домом, в сверхмодной гостиной, во время поездки в Нью-Йорк. Там они стояли перед концертным залом «Радио-сити мьюзик-холл», робко и с затаенным страхом взирая, куда ж это их занесло.

Отец протягивал мне фотографии любовно, словно это были живые существа. Его голос звучал немного насмешливо, но в то же время и нежно; было ясно, что эти люди очень ему дороги.

Я каждый раз улыбался и старался внимательно слушать его пояснения, но после пятнадцатого снимка людей, с которыми я не был так уж близко знаком, картинки поплыли у меня перед глазами.

— А вот это, Джо, на дне рождения в октябре. Помнишь, я тебе рассказывал?

Я взглянул и отшатнулся, как от огня.

— Что это? Где ты это взял?

— В чем дело, сынок? Что случилось?

— Эта фотография… Что это на ней?

— Это день рождения Беверли. Я же тебе говорил. Там, взявшись за руки и глядя в объектив, стояли в ряд трое людей. Одежда на них была самая обычная, но у каждого на голове — черный цилиндр, в точности как у Пола Тейта.

— Господи Иисусе, убери ее от меня! Убери!

Люди начали оборачиваться, но никто не смотрел на меня с таким напряжением, как отец. Бедняга! Мы не виделись много месяцев, и вдруг вот такое. Но я не мог удержаться. Я думал, Вена осталась позади и что на какое-то время я в безопасности. Но что такое безопасность? Был ли я в безопасности физически? А психически?

Когда мы снова вышли на улицу, я сделал слабую попытку что-то изобрести — мол, я очень много работал и мне надо отдохнуть, — но отца так легко не проведешь. Он хотел, чтобы я поехал с ним домой, но я отказался.

— Тогда что я могу сделать для тебя, Джо?

— Ничего, папа. Не беспокойся обо мне.

— Джо, когда умер Росс, ты обещал мне, что, если тебе будет плохо и понадобится помощь, ты придешь ко мне. Похоже, ты нарушаешь свое обещание.

— Послушай, папа, я тебе позвоню, хорошо?

— Когда? Когда ты позвонишь? Джо!

— Скоро, папа! Через несколько дней!

Я поспешил к углу Семьдесят второй. Добравшись, я обернулся и, как можно выше подняв руку, помахал ему. Словно один из нас был на корабле и отплывал куда-то навсегда.

Я не видел их, пока не открыл дверь в свой подъезд. Было уже за полночь. Какой-то негр затолкал женщину в угол лестничной площадки и бил ее головой по железным почтовым ящикам.

— Что тут происходит? Какого черта! Эй!

Он обернулся. Я едва заметил, что из уголков его рта сочится кровь.

— Пошел вон, парень! — бросил негр через плечо, держа женщину за шею.

— О, помогите!

Он отпихнул ее и повернулся ко мне. Не раздумывая, я со всей силы ударил его ногой в пах — старый трюк, которому меня научил Бобби Хенли. Негр разинул рот и упал на колени, зажав обе руки между ног. Я не знал, что делать дальше, но женщина не растерялась. Проковыляв ко второй, внутренней, двери, она с шумом распахнула ее. Я прошел туда, и дверь с грохотом защелкнулась у нас за спиной. Там был лифт, и мы вошли в кабину прежде, чем нападавший успел приподнять голову.

Рука женщины так тряслась, что она еле смогла нажать кнопку седьмого этажа — на этаж ниже моего. Когда лифт двинулся, женщина согнулась и ее вырвало. Позывы продолжались, даже когда рвать было уже нечем. Она попыталась отвернуться к стене, но так зашлась кашлем, что я испугался, как бы она не задохнулась, и крепко похлопал ее по спине.

Двери раздвинулись, и я помог женщине выйти. Мы постояли у лифта, она тяжело и часто дышала. Я спросил номер квартиры. Она протянула мне свою сумочку и подошла к одной из дверей. Тут ее опять начало рвать, и я, не подумав, обнял ее за плечи.

Ее звали Карен Мак. Негр подстерег ее в подъезде и первым делом ударил по лицу. Потом он пытался поцеловать ее, и она его укусила.

Все это она рассказала мне постепенно. Я уложил ее на ярко-синюю кушетку и вытер ей лицо тряпкой, которую предварительно смочил в теплой воде. Ей не нужны были новые потрясения. Из спиртного в ее квартире нашлась лишь непочатая бутылка японского сливового бренди. Я открыл ее и налил обоим по большой отвратительной порции. Карен не хотела, чтобы я звонил в полицию, но когда я сказал, что мне пора, она попросила остаться. И не отпускала мою руку.

Квартира, должно быть, стоила целое состояние, так как среди прочего в ней был большой балкон, с которого открывался вид на сотни крыш, прямо как в Париже.

Когда я похлопал Карен по руке и успокоил ее, что я с ней, она попросила выключить свет и сесть рядом. Светила полная луна, и комнату заливало спокойное голубоватое сияние.

Я сидел на пушистом ковре подле кушетки и глядел в зимнюю ночь. Мне было хорошо, я чувствовал себя сильным. Потом, когда Карен дотронулась до моего плеча и еще раз поблагодарила тихим, сонным голосом, мне самому захотелось ее поблагодарить. Впервые за несколько недель я снова чувствовал свою ценность. Я ощущал себя человеком, который на этот раз вышел за пределы собственного эгоизма, чтобы помочь кому-то другому.

На следующее утро я проснулся на полу, но на мне было теплое шерстяное одеяло, а под головой — одна из мягких диванных подушек. Я посмотрел на балкон — она стояла там, в халате, и расчесывала волосы.

— Привет!

Карен обернулась с кривой улыбкой. Одна сторона ее рта распухла и посинела, и я увидел, что она прижимает к ней лед.

— Вы проснулись.

Она вошла и притворила застекленную дверь. Хотя распухшая губа искажала ее черты, я заметил, что у нее одно из тех потрясающих, по-ирландски белокожих лиц, что так идут к темно-зеленым глазам. И глаза у нее действительно оказались темно-зеленые. Большие глаза. Огромные глазищи. Нос — маленький и неприметный, но светлые рыжеватые волосы обрамляли узкое лицо, делая его чудесным, несмотря на огромную посиневшую губу.