Дитя в небе

Сидящий рядом с мамой мужчина предложил ей номер журнала «Тайм». На обложке было большое фото Фиделя Кастро. Она поблагодарила соседа, но отказалась, сославшись на то, что от чтения в полете у нее начинает болеть голова. Тогда тот попытался завязать с ней разговор, но она лишь улыбнулась в ответ и занялась пряжками ремня безопасности. Я вспомнил, как она всегда нервничала, стоило какому-нибудь незнакомцу заговорить с ней. Она была очень миловидной, но страшно застенчивой — отец завоевал ее только благодаря ласковой настойчивости. Она даже не раз потом говорила, что сначала влюбилась не в него, а в его бесконечное терпение.

Ее изящные руки были до боли знакомы. Золотое обручальное кольцо всегда свободно сидело на ее тонком безымянном пальце и, когда она мыла руки, то и дело грозило соскочить. А вот и блестящий маленький шрамик на большом пальце, который она однажды здорово порезала, готовя обед.

Самолет между тем круто свернул налево и начал разбег. В проходе между креслами появилась стюардесса, предлагая желающим кислые леденцы, мамины любимые. Она обожала их сосать, и дома мы даже часто шутили, что рот у нее всегда полон сладких зубов. Сейчас, в этот последний раз она взяла всего два — оранжевый и зеленый. Потом снова посмотрела в иллюминатор. Стояла чудная погода. На юге у самого горизонта неподвижно висело несколько серовато-пурпурных облачков. Через час с четвертью самолету предстояло совершить посадку в Вашингтоне. А через полтора часа пожарные будут тщетно пытаться одолеть высоко вздымающееся в ясные хартфордские небеса пламя. Она положила леденец в рот. Самолет все набирал скорость. Блондинка-стюардесса торопливо шла по проходу, направляясь в хвост самолета, на лице ее застыла нервная улыбка.

Самолет движется все быстрее и быстрее, рассмотреть что-либо в окне становится все труднее. Затем этот почти мгновенный, переворачивающий внутренности отрыв от земли и резкий набор высоты.

Несколько секунд подъема вверх, вверх…

Громкое быстрое трам-трам-трам. Тарарам-тарарам. Все останавливается. Просто останавливается и все. Ощущение того, что самолет… он падает назад, скользя к земле под каким-то совершенно диким углом. Кто-то вскрикивает. Еще крики. Взрывы. Я поперхнулся. Леденец попал не в то горло. Я не могу дышать! Давлюсь, пытаюсь выкашлять его. Взрыв. Я мертв.

Экран потемнел, потом осветился снова, явив мне лицо Филиппа Стрейхорна.

— Она умерла практически мгновенно, Уэбер. Всего один сильный удар, которого она даже не почувствовала. Можешь быть уверен. Я знаю совершенно точно.

На этой кассете ты должен посмотреть еще кое-что, но только не сейчас. Если хочешь, можешь еще раз прокрутить этот кусок про свою мать, но больше ты из него ничего не узнаешь. Все именно так и было.

И позвони Саше, ладно?

Экран снова потемнел, затем на нем появилась плотная сетка электронных помех, которая всегда так раздражает в конце почти любого видеофильма. Я промотал метров сто пленки, затем снова нажал клавишу воспроизведения: помехи. Тогда я вернул пленку в начало и еще раз просмотрел часть того, что уже видел: Фил в своей гостиной с собакой. Ускоренная перемотка: маме снова предлагают леденцы. Еще перемотка: помехи.

Я взял остальные кассеты (ВТОРУЮ и ТРЕТЬЮ) и попробовал просмотреть их: на обеих ничего, кроме помех. Сам не знаю зачем, я снова поставил первую и домотал ее до слов «И позвони Саше, ладно?»

Но на сей раз, на ней оказалось кое-что еще.

Сначала опять помехи, затем снова его лицо. Я даже отшатнулся, как будто мне отвесили пощечину.

— Кассета раскручивается все дальше и дальше и дает тебе все больше и больше, Уэбер, сам видишь. Ты, очевидно, уже попробовал другие две и убедился, что на них ничего нет. Но изображение на них появится, только позже, когда ты будешь готов. Как на этой. Чем больше ты выяснишь сам, тем больше расскажут тебе кассеты. Это чем-то похоже на расшифровку иероглифов. — Он улыбнулся. — Что ж, пора трогаться, Скруно. Рад бы проделать этот путь вместе с тобой, да я уже пытался одолеть его, но, к сожалению, он одолел меня.

Впрочем, пусть это тебя не тревожит. Я по-прежнему буду с тобой, здесь, на этих кассетах. Я даже некоторым образом смогу помогать тебе. Помнишь, у Кеннета Патчена[17] есть такие строчки: «Может, до утра еще и далеко, но разве есть закон, запрещающий беседовать в темноте?». Так позвони Саше, ладно?

2

По матери Саша Макрианес была русской, а по отцу — гречанкой, причем ее папаша был одним из тех счастливцев, которым волей судьбы удается изобрести какую-нибудь пустяковину, вроде одноразовой зажигалки, и благодаря ей мгновенно разбогатеть. От отца Александра унаследовала не только кучу денег, но еще и глубоко посаженные карие глаза, а также высокие скулы, не только делающие привлекательных русских или гречанок столь интересными, но и придающие им какой-то трагический и даже слегка пугающий вид. Первое, что приходит на ум, так это «цыганка» или «революционерка».

Мы познакомились в Вене, у друзей. Хотя одна рука у нее была в гипсе и висела на перевязи, на первый взгляд она не производила впечатления человека уступчивого или позволяющего себя использовать. Наверное, жизнь для нее была, скорее, чем-то вроде послушной и ласковой болонки, которую она не задумываясь таскает за собой на серебряной цепочке. Эта женщина казалась и крайне избалованной, и, одновременно, весьма сильной и решительной. Я был совершенно уверен, что даже будь она без гроша за душой, окружающая ее аура была бы точно такой же.

Как глубоко я заблуждался! Оказывается, за неделю до нашего знакомства ее бросил мужчина, с которым они прожили около двух лет. А рука оказалась в гипсе потому, что, опрометью выбежав из ресторана, где у них состоялось объяснение, она, ничего не замечая вокруг себя от горя, выскочила на проезжую часть и угодила под проезжавшее мимо такси.

— В любом случае, наши с ним отношения всегда были похожи на паутинку: очень тонкие и нежные, зато разорвать их могло любое даже легчайшее дуновение ветерка. Под конец дело дошло до того, что он стал казаться мне чревовещателем, который, положив руку мне на спину, управлял движением моих губ — я стала бояться ляпнуть что-нибудь не то.

Знаете, любовь чем-то похожа на уличного хулигана: и стороной трудно обойти и на расстоянии вытянутой руки удержать почти невозможно. Налетает, возвращается, обрушивается — в общем, делает, что хочет, а только и остается, опустив руки, "надеяться на лучшее. Разве нет?

Мой психоаналитик сказал, что я сбежала от своего приятеля примерно так же, как ребенок убегает от родителей — ну, знаете, смеясь, крича, а сам то и дело оглядывается через плечо и больше всего на свете хочет, чтобы его поймали.

Она болтала без умолку, причем, если не считать ее многословных излияний по поводу оставленного приятеля, все остальное, о чем она рассказывала, было довольно интересным. В человеке, буквально не дающем раскрыть рта собеседнику, всегда есть что-то удивительно трогательное и отчаянное.

В тот первый вечер нашего знакомства мы изрядно засиделись в гостях и, выйдя от друзей, медленно двинулись по Бенногассе к ее припаркованной неподалеку машине.

— У Истерлингов я каждый раз чувствую себя уродливой жабой, оказавшейся в аквариуме с великолепными разноцветными рыбками. Понимаете, да, что я имею в виду?

Я остановился и взял ее за руку.

— Вы так напряжены. В чем дело?

— Да ведь вы же тот самый Уэбер Грегстон! Это вы сняли величайший из всех виденных мной когда-либо фильмов: вы режиссер «Удивительной». Наверное, я кажусь вам дурой, да? — Вырвав у меня свою руку, она отступила на шаг и продолжала: — Если б вы знали, что для меня значит знакомство с вами! Я так стеснялась этой своей дурацкой руки в гипсе и боялась сморозить какую-нибудь глупость… Мне ужасно хотелось послушать вас… И, конечно же, я все испортила… — Она хотела добавить еще что-то, но тут из глаз у нее хлынули слезы.

17

Патчен, Кеннет (1911-1972)— американский поэт-экспериментатор, прозаик, художник и дизайнер.