Страница 124 из 132
Когда Пэмпренетта на полчаса опоздала к столу, Перрин не стала скрывать раздражения.
— Где ты была?
— Со своим женихом!
— Опять?
— То есть как это — опять?
— Да сколько ж раз ты собираешься морочить нам голову то с одним, то с другим женихом?
— Ты не хочешь, чтобы я вышла замуж?
— О да! Но только за приличного парня!
— Лучше Бруно не бывает!
— Бруно Маспи?
— Я никогда не любила никого другого…
— И это — после скандала, который он устроил на твоей помолвке? Неужели у тебя совсем нет самолюбия?
— Не появись Бруно так вовремя, я бы сейчас была навеки прикована к Ипполиту!
— Так ведь ты же сама его выбрала!
— Это с горя.
И девушка расплакалась. А ее отец Дьедоннэ сердито осведомился:
— Да сможем мы наконец спокойно поесть?
Этот вопрос тут же навлек на него гнев супруги:
— Ну, конечно! Тебе лишь бы набить брюхо, а остальное неважно, даже судьба родной дочки!
Столь явная клевета и вопиющая несправедливость никак не заслуживали ответа, и Дьедоннэ предпочел промолчать. Оставшись без противника, раздосадованная Перрин снова повернулась к дочери:
— Так, значит, ты хочешь выйти замуж за легавого?
— Да, и ни за кош другого!
Мадам Адоль горестно вздохнула.
— Чего только мне не приходится терпеть по твоей милости!
Пэмпренетта тут же встала на дыбы.
— Да скажи, наконец, что тебе в нем не нравится?
— Хотя бы то, как ты переменилась. Вот уже Бог знает сколько времени ты не принесла в дом ни крохи.
Девушка стыдливо опустила глаза.
— Я решила стать честной.
— Ну, это уж ни в какие ворота не лезет! Давай, скажи прямо, что мы с отцом — прохиндеи! Вот что, Пэмпренетта, ты перестала уважать своих родителей, и это говорит тебе мать! А ты, Дьедоннэ, вместо того чтобы урезонить дочку, продолжаешь молча лопать?
— Ну, коли Пэмпренетте охота подыхать с голоду со своим полицейским, это ее личное дело!
— Мой полицейский недолго будет жить бедно! Когда Бруно арестует Корсиканца, о нем напишут во всех газетах! Поглядите!
— Да все и так ясно! Уж я–то знаю, каков Тони! Законченный подонок! И с ним не так просто справиться!
— Просто или не просто, а Бруно всего несколько минут назад хорошенько отлупил его в «Ветряной мельнице»!
И девушка с величайшим воодушевлением пропела истинную героическую песнь во славу своего Бруно, карающего злоумышленников. Дьедоннэ долго смотрел на нее во все глаза, потом повернулся к жене:
— Этот парень совсем спятил! Ну, можно ли наступать на хвост Салисето? Или Бруно так хочет до срока перебраться на тот свет?
Но Пэмпренетта настолько верила в непобедимость своего героя, что отнюдь не разделяла отцовских опасений.
— Погоди немного… Как только Бруно поймает Эмму Сигулес… или Дораду… Ты ее знаешь, мама?
Перрин поджала губы.
— Я не якшаюсь с подобными тварями! И, по–моему, даже неприлично, чтобы воспитанная девочка вроде тебя упоминала ее имя!
— Говорят, это у Дорады убили инспектора Пишранда… А Эмма — подружка Салисето… Так вот, Бруно изловит Дораду, заставит ее говорить и — клак! — прощай, Тони! Ему наверняка отрубят голову за убийство месье Пишранда и итальянца, и правильно сделают!
В доме Маспи Фелиси говорила примерно то же, что и ее подруга Пэмпренетта на Монтэ–дэз–Аккуль. Когда Селестина с тревогой спросила дочь, почему она ничего не ест, та ответила:
— Я ужасно волнуюсь за Бруно!
— Замолчи! — немедленно рявкнул Элуа. — Не смей называть это имя! Я запрещаю! И лучше не зли меня, девочка!
Селестина встала.
— Пойдем на кухню, Фелиси, и ты мне все расскажешь о сыне, потому что у меня не такое каменное сердце, как у некоторых, кому вообще следовало бы постыдиться жить на белом свете!
Отпустив это мстительное замечание, мадам Маспи увела дочь, и та поведала ей о подвигах Бруно и о подстерегающих его опасностях — девушка уже успела повидаться с Ратьером и знала о сцене в «Ветряной мельнице» из первых рук. Потрясенная Селестина, вернувшись в столовую, тут же начала обрабатывать супруга:
— Ты хоть знаешь, что случилось?
— Нет, и не желаю!
— Но ты меня все–таки выслушаешь! Бруно набил морду Корсиканцу!
Великий Маспи с большим трудом сохранил невозмутимость, ибо слова жены пролили бальзам на его самолюбие.
— И они там, в полиции, опасаются, как бы Тони не зарезал нашего сына!
— Так пусть охраняют!
— И это все, что ты можешь сказать? Значит, пускай твоего мальчика заколют, как невинного агнца, а ты будешь равнодушно взирать на эту картину?
Нет, Элуа, конечно, никак не мог остаться равнодушным, но ни за что на свете не подал бы виду.
— Клянусь святой Репаратой, это уж слишком! Я что ли послал его служить в полицию? Я заставил обесчестить семью? Нет, ты скажи, чего ради я должен метать икру из–за мальчишки, о котором и думать–то не могу без стыда?
— Ладно… Делай как знаешь, Элуа, но предупреждаю: если Корсиканец тронет хоть волос на голове Бруно, я прикончу его своими руками, а судье скажу, что это ты послал меня туда, потому что сам струсил!
— Чего же еще ожидать от матери полицейского?
— Поберегись, Элуа… Пусть попробуют обидеть моего малыша, и я навсегда покину этот дом, а вместе с ним и человека, совсем потерявшего и совесть, и мужество! Я не останусь с тем, кто способен спокойно смотреть, как его жену бьют по лицу всякие подонки, и, весело хихикая, отправить старшего сына на верную смерть!
— Я вовсе не хихикаю!
— Это потому, что ты лицемер!
Бабушка постаралась умерить безумный гнев Селестины.
— А нас с дедушкой ты тоже бросишь, дочка? — жалобно спросила она.
— Да, потому что никогда не смогу вас простить!
— Но мы–то в чем провинились?
Мадам Маспи угрожающе ткнула перстом в сторону супруга.
— В том, что породили на свет это чудо–юдо!
Инспектора Ратьера не было на месте, когда дежурный вручил Бруно Маспи записку. Полицейский распечатал конверт.
Та, кого ты ищешь, спокойно загорает на балконе дома 182 по улице Селина. Это еще одно из укрытий Корсиканца. Хотел бы я знать, что бы ты вообще без меня делал! Но я вмешался в эту историю только из–за тумака, которым наградил меня этот гад… и пощечины, нанесенной твоей матери… хотя, по–моему, ее следовало бы лупить почаще, но это мое дело, а никак не посторонних!
Навсегда отрекшийся от тебя отец
Элуа
Бруно улыбнулся. Что бы там отец ни говорил, а он его все–таки любит, и, хоть Элуа не желал в том признаться, убийство Пишранда, должно быть, сильно его потрясло. Инспектор попросил дежурного передать Ратьеру, как только тот появится, что он, Бруно, побежал на улицу Селина, дом сто восемьдесят два — это сразу за собором Нотр–Дам де–ля–Гард — и просит поспешить следом.
Уже перевалило за полдень, в воздухе стояло знойное марево, и вся улица Селина казалась вымершей. Бруно очень быстро отыскал номер сто восемьдесят два — крошечный домишко с закрытыми ставнями. Калитка сада, как и окна крытой матовым стеклом веранды, оказалась открытой. Что–то уж слишком все просто… или же Эмма чувствует тут себя в полной безопасности… Маспи сразу вытащил из кобуры пистолет, не желая, чтобы его, как Пишранда, застали врасплох, бесшумно поднялся на крыльцо и, не особо надеясь на результат, повернул ручку двери. К огромному удивлению инспектора, она тут же отворилась. Полицейский увидел небольшой коридор, справа и слева — две закрытые двери, а в глубине — лестницу, ведущую на второй этаж. Не зная, как быть дальше, он замер и стал прислушиваться. Ни шума, ни шороха. Подозрительно тихо. Бруно чуял опасность и злился, что не может разгадать, откуда ждать нападения. На миг ему захотелось выйти и подождать Ратьера на улице, но парень так мечтал самостоятельно схватить убийцу Пишранда! Вдруг решившись, он бесшумно двинулся направо по коридору, в мгновение ока повернул эмалированную ручку, украшенную яркими цветами, и распахнул дверь, а сам сразу отскочил к стене. Но ничего не произошло. Тогда Бруно осторожно заглянул в комнату и тихонько выругался — Эмма Сигулес лежала у камина, и голова ее плавала в луже крови. Бедняжка Дорада не поедет в Аргентину… и там, где она теперь, уже ничего никому не расскажет…