Страница 74 из 116
Помолчав несколько минут, она слегка передернула плечами, словно прогоняя тяжелые воспоминания. Потом выпрямилась, взяла тяжелую шкатулку с сигаретами и протянула ее инспекторам. Она сама тоже прикурила от зажигалки, которую поднес ей Ошкорн. А он смотрел, как она курит. Похоже было, это совсем не доставляло ей удовольствия, да и сигарету она держала весьма неумело.
Он уже привык к тому, что свидетели часто вдруг испытывают потребность закурить, спрятаться за легкой завесой дыма, чем-то занять свои руки, которые не знают, куда деть.
– Я вам уже сказала, – снова заговорила мадам Лора, – что Штут был почти равным со мной совладельцем цирка. Ему не хватало только десяти акций, чтобы получить приоритет. Тридцатого сентября, после полудня, мы поспорили с ним именно из-за этого. Штут требовал, чтобы я передала ему эти десять акций. Я отказалась, потому что не хотела лишиться того единственного преимущества перед ним, которое у меня было. Я никогда не питала слишком больших иллюзий относительно того, почему Штут проявил ко мне интерес. Под его спокойной внешностью крылась натура чрезвычайно властная и волевая. В тот день он совсем разбушевался и пригрозил порвать со мной. Вечером, незадолго до начала представления, я зашла к нему в уборную в надежде, что он уже немного утихомирился. Паль гримировался перед зеркалом и вряд ли мог понять, о чем мы говорим, тем более что разговор был довольно коротким. Штут вдруг пристально посмотрел на меня и тихо сказал: «Я так хочу!» В его глазах я прочла такую ненависть, что это озадачило меня. В эту минуту мне вспомнилась другая сцена: несколько месяцев назад – это было незадолго до смерти Бержере – мы вдвоем поднялись на самый верхний ряд. Он склонился над амфитеатром, а я смотрела на него. Его руки буквально впились в барьер. Он жадно смотрел вниз. Он не просто любовался цирком, в его взгляде я прочла вожделение. И вот, вспомнив эту сцену, я вдруг поняла, как бесконечно честолюбив этот человек, и подумала о смерти Бержере. Я поняла, что Штут способен на многое ради достижения своей цели. Возможно, даже на убийство…
Она неожиданно смяла в пепельнице сигарету и продолжила глухим голосом:
– Поймите меня правильно, господа, я не обвиняю. Я просто рассказываю о том чувстве, которое охватило меня в ту минуту. Штут, вероятно, догадался о моих подозрениях, потому что он мгновенно успокоился. Он хотел взять мою руку, но я отдернула ее. Он снова посмотрел на меня с такой ненавистью, что мне стало страшно за себя. О, я понимаю, это было смешно! Что он мог мне сделать? Но его ненависть снова тут же испарилась. Возможно, это была просто мимолетная вспышка гнева. Он взял себя в руки, успокоился и с грустью сказал мне: «Чего вы опасаетесь? Клянусь вам, это ничего не изменит в наших отношениях! Но я хочу этого приоритета. Я жажду его всеми фибрами души, потому что это будет мой реванш. Некогда я слишком много страдал в этом заведении! То, чего я добиваюсь, ничем не грозит вам, а для меня… для меня это будет означать мой триумф, мой реванш судьбе, потому что только так я мог бы отомстить человеку, который принес мне много страданий».
– Этот спор шел в присутствии Паля? – перебил ее Ошкорн.
– Нет. Паль уже несколько минут как ушел. Я вернулась в зал, но, едва войдя в свою ложу, решила поехать домой. В машине я все обдумала. Обуревавшие меня дурные предчувствия быстро рассеялись. Я уже не винила Штута, а винила собственную нервозность, из-за которой я все излишне драматизировала. Приехав домой, я заколебалась в своем прежнем решении. Мне, конечно, не хотелось расставаться с этими акциями, но в душе я уже понимала, что уступлю ему.
И она добавила глухим голосом:
– Я всегда уступала Штуту. Я прекрасно знала, что сдамся, и попросила своего шофера остаться в моем распоряжении.
Потом ее голос зазвучал громче. Она закурила вторую сигарету.
– Я не оправдывала Штута, но понимала его. Некогда он перенес много страданий. Десятилетним мальчиком родители отдали его в этот цирк, где директором тогда был некий Осмон, бывший борец. Осмон обращался с ребенком очень грубо и, главное, часто унижал его. Мюш, знаменитый клоун тех времен, тоже был очень жесток с ним. Штут несколько раз убегал, но отец неизменно возвращал его к Осмону. Когда позднее отец умер, Штут попытался найти себе какое-нибудь иное занятие. Но ничего из этого не получилось, заболела мать, он сдался и пришел к Осмону просить, чтобы тот взял его обратно. Когда мать умерла, он получил наконец возможность жить по своему усмотрению. Он вошел в группу воздушных гимнастов. Но его заветным желанием было стать клоуном. В этом амплуа он довольно быстро преуспел, выступал со многими клоунами, а потом встретил Паля и начал работать в паре с ним. Они стали знаменитыми. Когда на смену Осмону пришел Бержере, он предложил Штуту контракт. Это уже был триумф. И первое, что сделал Штут, вернувшись в этот цирк, – потребовал уволить Мюша. Мюш, слишком старый для того, чтобы найти себе место в каком-нибудь другом цирке, кончил печально. Он начал пить, и однажды утром его нашли на скамье на Марсовом поле мертвым, он умер от кровоизлияния в мозг.
– Штут хоть немного почувствовал себя виноватым, его грызла совесть?
– В ту пору я его еще не знала. Но думаю, даже могу сказать с уверенностью, что он не испытывал ни малейшего сожаления. Ни время, ни успех не вычеркнули из его памяти воспоминаний о тяжелом детстве. Его горечь всегда была жива. Он ничего не забыл: ни единой оплеухи, ни единого оскорбления, ни единой насмешки. Люди, которые так тяжко ранили его душу, уже ушли из его жизни, и теперь это была месть не человеку, против которого он затаил обиду, а реванш судьбе. Думая о несчастном детстве Штута, я лучше понимала его характер, его ожесточенное желание стать владельцем большей части акций, что сделало бы его истинным хозяином Цирка-Модерн. Итак, я решила уступить. Конечно, я понимала, что теряю власть над Штутом. Это был разрыв, очень скорый разрыв. Но у меня все-таки теплилась надежда, что он относился ко мне так не только ради денег!
Она едва заметно усмехнулась.
– Это удел всех старых богатых любовниц. Они покупают, но они же всегда стараются забыть, что купили. Вот, господа, что я хотела рассказать вам о Штуте.
– И это все? – спросил немного разочарованный Патон.
Мадам Лора ответила не сразу. Она закурила третью сигарету, и Ошкорн, который не спускал с нее глаз, попытался отыскать у нее признаки того, что она нервничает: дрожание пальцев, отражение чего-то, что выдало бы ее беспокойство, усталость. Но ничего подобного он не обнаружил.
– Вы были удивлены, я знаю, – снова заговорила мадам Лора, – что я не сразу приехала в цирк после того, как мне позвонили и сказали о смерти Штута. Эта весть повергла меня в оцепенение и, не скрою, принесла мне боль. Я долго сидела, думая о случившемся, мне необходимо было прийти в себя, немного успокоиться. Я не люблю выставлять себя напоказ…
Она наклонилась к Патону.
– Но когда я говорю о боли, я говорю не совсем правду. Мои чувства в те минуты были гораздо сложнее. И главным из них было чувство освобождения. Ведь как раз в этот вечер меня неотступно преследовала мысль, что Штут решит, будто он просто припер меня к стене, и это жестоко ранило меня. Да, именно это чувство одолело другое, то, которое я должна была бы испытать при такой вести.
Она неожиданно встала.
– И потом, господа, должна признаться вам, что я никогда не тратила времени на оплакивание мертвых! Сейчас я хочу только одного – чтобы нашли убийцу Штута, Я не думаю, что мои сведения о Штуте могут принести пользу в вашем расследовании, но мне казалось, что я должна была рассказать вам все.
Оба инспектора словно застыли на своих стульях, мадам Лора снова села и несколько минут молчала, глядя в пространство. Нарушил молчание Ошкорн:
– Напротив, то, что вы рассказали нам, имеет большое значение. Впрочем, я полагаю, вы не единственная, кто знает истинный характер Штута. Паль, несомненно…