Страница 129 из 160
Ночью шел дождь, блестящие жемчужные капли лежали на кузове Стремительной птицы. Когда они проезжали Турню, показались первые лучи солнца. Макон встретил их звоном колоколов – звонили к воскресной мессе.
Она сказала, что, если он не возражает, она не поедет к своим друзьям в Монте–Карло, а останется с ним до его отплытия. Но он повторил, что никуда не уплывает.
Они откинули верх машины. После Вильфранша, чтобы не ехать через Лион, он свернул на какую–то дорогу, которая вилась между скалами. Навстречу им попадались почти одни грузовики. Он свободно ориентировался на этой дороге, видно, ездил по ней не раз. Подъезжая к Тассен–ля–Деми–Люн, она вспомнила о парочке, которую встретила накануне в придорожном ресторане около Фонтенбло, и в памяти сразу всплыли все ее вчерашние злоключения.
Сейчас они казались ей какой–то фантастикой, но все же в глубине ее души вновь проснулся страх. Она придвинулась к своему спутнику, на минутку прильнула головой к его плечу, и все прошло.
О себе он говорил мало, но без конца задавал вопросы ей. Самые щекотливые из них – чья у нее машина и кто ее ждет в Монте–Карло – она обходила как могла. Туманно рассказывала о своем «рекламном деле», точно описав агентство, в котором работала, только без Каравея. Стремясь переменить тему, она стала вспоминать приют. Он очень смеялся каждый раз, когда она рассказывала о Матушке. Он нашел старушку забавной, он бы мог ее полюбить. Правда, вряд ли он смог бы рассчитывать на взаимность, не так ли? Но Дани возразила: это еще как сказать. Где–то в глубине ее души Матушка в это время твердила: «Будь я жива, он бы сейчас не выглядел таким красавчиком, уж поверь мне. И наказала бы я его не за то, что ты сразу легла с ним в постель, а за то, что он собирается причинить тебе зло. А пока что скажи ему, чтобы не гнал так, иначе вы оба отправитесь на тот свет без покаяния, да еще разобьете чужую машину».
После Живора они переехали через Рону и оказались на автостраде № 7, которая шла вдоль реки, пересекая празднично украшенные городки:
Сен–Рамбер–д'Альбон, Сен–Валлье, Тен л'Эрмитаж. Не доезжая нескольких километров до Баланса, они остановились пообедать.
Солнце уже грело по–южному жарко, вокруг говорили с южным акцентом.
Дани изо всех сил старалась не выдать ни жестом, ни взглядом то, что вдруг захлестнуло ее. Наверное, вот это и есть счастье. Они сидели за столиком в саду – именно так сидеть она мечтала вчера, – и она даже нашла в меню спагетти. Он рассказывал ей о таких местах, о которых, она призналась в этом, она и не слышала, где они смогут вечером любить друг друга, купаться и назавтра снова любить, и так – столько дней, сколько она пожелает. Она заказала себе малину и сказала, что они поедут в Сент–Мари–де–ла–Мер, это, наверное, самое подходящее место для цыгана, даже если он и не настоящий цыган, а весьма сомнительный.
Он ушел на несколько минут, чтобы позвонить «одному приятелю». Когда он вернулся, она догадалась, что он чем–то озабочен. Даже улыбка его стала какой–то иной. Оплачивая счет, она поняла, что он звонил не в Мец и не в Париж, это стоило бы гораздо дороже. Неуклюже орудуя правой рукой, она не смогла скрыть, что вынимает деньги из фирменного конверта, в котором выдают жалованье, но он ни о чем не спросил ее, может, и не заметил этого.
«Вместо того чтобы рыться в чужом бумажнике, надо было заранее все предусмотреть и вынуть деньги из конверта», – упрекнула она себя.
Они проехали через Баланс, светлый городок с высокими платанами, и оказались в совершенно новом для нее краю, более солнечном и, пожалуй, более близком ей, чем все, где она бывала до сих пор. Дорога шла над Роной, обмелевшей, высыхающей между песчаными косами, и после Монтелимара и земля, и скалы, и деревья казались грубым детищем солнца.
Рука у Дани больше не болела, но ей трудно было держать ее на плече Филиппа. Машину он вел быстро и, судя по его лицу, которое ей запомнится навсегда, о чем–то сосредоточенно думал. Она раскуривала для него сигареты, иногда вынимала их у него изо рта, чтобы сделать несколько затяжек той же сигаретой, что и он. Она радовалась, когда ему приходилось замедлять ход, потому что тогда он поворачивался к ней, целовал ее или же, как бы ободряя, клал ей на колени руку.
Оранж. Длинная и прямая дорога, обсаженная платанами, они ехали по ней, миновав Авиньон. Широкий мост через реку Дюранс, по которому движение шло в несколько рядов. Расстегнув на груди рубашку, Филипп говорил о машинах («феррари»), о лошадях (Куропатка, Sea Bird), о кинофильмах («Лола Монтес», «Жюль и Джим»), но ничего не рассказывал о себе. Она продолжала называть его Жоржем. В Салоне они остановились у бара и, пока им заправляли машину, выпили у стойки по стаканчику. Мокрые волосы у него прилипли ко лбу, у нее тоже. Они рассмеялись, молча глядя друг на друга, потому что одновременно вспомнили прошлую ночь.
Они отмахали еще километров десять или двадцать, но теперь он ехал медленнее, чаще целовал ее и все нежнее сжимал ее колени. Она поняла, что это неминуемо, и при мысли, что они будут в машине – такого с нею еще не случалось, – сердце ее тревожно застучало.
Но оказалось, намерения у него несколько иные. Он, правда, свернул на проселочную дорогу, которая вела в Мирамас, но остановил «тендерберд» на обочине и попросил Дани выйти из машины. Он хорошо знал эти места, что и без слов было ясно, и тем не менее он сказал ей об этом. Они шли по сосновому лесу под оглушительный стрекот цикад и, взобравшись на какой–то холм, увидели вдали Беррский пруд, неподвижная поверхность которого напоминала большое солнечное пятно.
Мысли в голове Дани путались. Ей было жарко. Стыдно. Страшно. Она сама не понимала, чего боится, но, после того как она покинула Стремительную птицу, перед ее мысленным взором стояла какая–то картина, темная, словно передержанная пленка, картина, которую ей никак не удавалось как следует разглядеть. Это была комната, то ли ее собственная, то ли та, в которой она была у Каравеев. Во всяком случае, в ней находилась Анита, не теперешняя, а та, которую она однажды вечером бросила на произвол судьбы – давно–давно, настолько давно, что она уже имела право забыть все, что тогда произошло, – Анита, потерявшая на рассвете душу, Анита, которую она избила и вышвырнула за порог, которую впервые видела плачущей. Неужели цикады никогда не замолкнут?
Он усадил ее рядом с собой на большой камень, поросший сухим мхом. Как она и ожидала, и даже подготовила себя к этому, чтобы не выглядеть оскорбленной идиоткой, он расстегнул пуговицы на ее жакете, нежно провел рукой по ее бюстгальтеру. И все. Потом он спросил ее о чем–то, спросил так тихо, что она не расслышала, но все поняла, и он не стал повторять свой вопрос. Она только не могла взять в толк, зачем ему это знать, это было непохоже на него, и почему вдруг его лицо стало чужим, замкнулось и он избегал ее взгляда. Он хотел узнать, скольким мужчинам она принадлежала до него – он употребил именно это слово.
Она ответила – одному. Он пожал плечами. Она объяснила, что остальные не в счет. Он пожал плечами. Она сказала, что были еще двое, но они и в самом деле не считаются.
– Тогда расскажи мне о первом.
– Я не хочу говорить об этом.
Правой рукой она попыталась застегнуть пуговицы на своем жакете, но он остановил ее.
– Когда это было?
– Давно.
– Ты его любила? Она понимала, что при подобных обстоятельствах с ее стороны будет оплошностью ответить так, но она не могла промолчать, отречься от всего, и сказала:
– Я и сейчас продолжаю его любить.
– Он бросил тебя?
– Никто никого не бросал.
– Тогда в чем же дело? Почему бы вам не пожениться и не заиметь кучу детей?
– Двоеженство запрещено.
– Но существует развод.
– Нет, в том–то и дело, что не существует.
Она увидела, как в его взгляде промелькнуло что–то злое. Машинально она схватила его за руку больной рукой.
– Есть еще и другое, – тихо проговорила она. – Дети, он уже обзавелся ими.