Страница 13 из 21
В дверях появилась молоденькая горничная:
— Извините, к вам гости, мадам.
— Гости? — Елизавета Витальевна поправила прическу. — Так поздно? Мы никого не ждем… — И вопросительно взглянула на мужа.
— Скажите, что нас нет дома, — буркнул Кромов.
— Я могу сказать, мосье. Но это ваши мать и брат. Из России.
Софья Сергеевна Кромова, величественная седая старуха, сдерживая рыдания, раскрыла навстречу сыну объятия:
— Алеша, все погибло… Алеша…
Младший брат Алексея Алексеевича, Платон, смотрел виноватыми глазами. На его лице застыло удивленное выражение.
Потом они засиделись за столом допоздна. Брат Платон то и дело подливал себе вино в большой бокал зеленого стекла.
— Мне все еще кажется, что я плыву, — признался Платон, вытирая усы салфеткой и подкладывая себе новую порцию. — Это не приведи господь, как нас с мама трепало в открытом море. Шторм — десять баллов!
— Не слушай его, Алексей, — сказала старая графиня. — Он все время преувеличивает. Капитан говорил — четыре балла.
— Вы, мама, тоже мне говорили, что я преувеличиваю, когда я вам доложил, что мужики в Кромовке заняли весь наш дом. — И к брату Алексею: — Мне староста успел написать. Ты знаешь, кто теперь там всем заправляет у нас, в Кромовке? Артемка! Паршивец! Помнишь его?
— Подожди. Это кучерский сын, — сказал Алексей. — Рыжий?
— Именно, рыжий. — Платон подлил себе вина. — Вообрази только: сын нашего кучера — хозяин Кромовки, родового имения. Каково? — И удивленно поднял брови.
— Может быть, это ненадолго, — предположила Елизавета Витальевна.
— Ненадолго? Это вам так представляется здесь, в Париже. Помнишь, Алеша, отец наш говорил: вот когда народ пойдет с топориками…
— Это уже случалось в русской истории.
— Но чтобы армия была на стороне революции — так не было. Это, брат, не фунт шоколада. Я до сих пор не могу поверить, что мы здесь, у вас. Мне все это кажется сном. А помнишь, Алеша, как ты на спор переплывал пруд со связанными руками и чуть не утонул? Мне влетело, а тебе ничего не было. Мама тебя баловала.
— Опять преувеличение. Я Алешу никогда не баловала. Тебя баловала, ты — младший.
Алексей Алексеевич улыбнулся:
— А помнишь, как ты произносил: свекла и клюква? Получалось: клёкла и клюкла.
— Не помню.
— А я помню.
— Что ни говорите, а нет кухни лучше французской. — Софья Сергеевна поднялась из-за стола. — Проводите меня, душечка, — попросила она Елизавету Витальевну, — а то я стоя усну.
Женщины ушли.
— Алексей, — сказал Платон, — я не хотел говорить при мама. В Петербурге, в Москве — повсюду аресты, расстрелы. Я как подумаю, что там у нас, в Кромовке, со мной что-то нехорошее делается, ей-богу… Что ты думаешь предпринять, когда вспыхнет гражданская война?
— А она вспыхнет?
— Фактически она уже началась. Я думаю, французы нас поддержат. И англичане.
— Интервенция? А чем будем расплачиваться?
— Россия велика… чем-то, конечно, придется поступиться… В одном я твердо убежден: или мы — или они. Третьего не дано.
IX
Июнь 1918 года. Разрыв с семьей
Софья Сергеевна Кромова водила Алексея Алексеевича и невестку по комнатам небольшой квартиры. Повсюду в беспорядке громоздились вещи, лежали распакованные чемоданы.
— Здесь будет гостиная, — сказала Софья Сергеевна. И к невестке: — Пойдемте, Лиз, я вам покажу, как я думаю обставить свою спальню.
Женщины вышли, оставив Алексея Алексеевича одного. Он подошел к столу, на котором были свалены фотографии в рамках, лежал толстый, в сафьяновом переплете семейный альбом.
Кромов открыл его с конца, стал перелистывать. Вот он сам в полевой форме поручика… Вот группа молодых прапорщиков в новых офицерских мундирах… опять он в кавалергардском крылатом шлеме…
…Вот белый дом с колоннадой, высокое крыльцо, кусты жасмина… Потом фотография молодой женщины в белом платье и белой косынке, а рядом с ней мальчик в матроске…
— Доброго здоровьица, Алексей Алексеевич, — прогудел глухой старческий голос.
Старик с ворохом белья в руках остановился в дверях. Совсем седые, закрывавшие пол-лица усы топорщились в улыбке.
— Федор! — воскликнул Кромов. — Как же я рад тебя видеть, старый!
Он обнял старика, который бочком прижался к нему, не выпуская своей ноши.
— А уж я-то как рад, ваше сиятельство, — загудел Федор. — Евдокия Кузьминична моя все, бывало, любовалась на вас. Молодой, говорит, граф наш — голуба душа. Очень она вас обожала, покойница.
— Няня умерла? — У Алексея Алексеевича опустились руки. — Когда?
— Летошний год. Тихо так прибрал Господь.
— Что же мне ничего не написали?
— Где ж было писать, ваше сиятельство? Все кверху дном пошло. Ничего, скоро мы с ней свидимся, даст Бог.
— Что ты, Федор, зря Бога гневишь?
— Нет, Бога я уважаю. Он меня на трех войнах уберег. Только я — русский человек. Без ржаного хлеба долго не протяну… И какая здеся жизнь? Чужбина, известно, все чужое.
— Федор! — послышался голос Софьи Сергеевны.
Старик засеменил через комнату.
— Домой возвернетесь, так на могилку ее сходите. В церковной ограде погребли. Непременно сходите, ваше сиятельство. Очень она вас обожала.
— А если мне дома не бывать?
Но старик уже вышел из комнаты.
В этот вечер Вадим Горчаков был единственным гостем Кромовых. Кончили ужинать. Горничная убирала со стола. Подали кофе.
— Как видите, Вадим Петрович, — сказала старая графиня. — мы тут очень неплохо устроимся. И до Алеши совсем недалеко.
— Сегодня получено очень важное предписание Гран Кю Же. Просят меня освободить квартиру — отозвался Кромов.
— Почему? — Софья Сергеевна с недоумением смотрела на старшего сына. — Что это за Гран Кю Же?
— Главная французская штаб-квартира. Особняк я занимал как представитель союзной армии. Ну а теперь… — Алексей Алексеевич пожал плечами.
— Где же вы будете жить?
— Пока переберемся в какой-нибудь отель.
— С милым рай и в шалаше. — Елизавета Витальевна встала из-за стола и перешла в кресло в углу комнаты.
— Алексей, — проговорила старая графиня, — в последнее время от тебя слова не добьешься. Я хочу знать, как ты намерен дальше жить?
— У Алексея Алексеевича есть средства, — сказала из своего угла Елизавета Витальевна.
— Какие это средства по нынешним временам! — махнула рукой Софья Сергеевна.
— Большие. Очень большие. — Елизавета Витальевна точно рассчитала эффект. — Двести пятьдесят миллионов золотом.
Платон застыл с открытым ртом. Горчаков опустил глаза.
Старая графиня смотрела на старшего сына не мигая.
— Это правда, Алеша? — тихо спросила старая графиня.
— Почти правда. Правда, что двести пятьдесят миллионов, но неправда, что мои.
— Так чьи же? Объяснись.
— Да уж объяснись, пожалуйста. — Брат Платон обрел дар речи. — Такие деньги — не фунт шоколада.
Алексей встал, прошелся по столовой.
— Эти суммы, — начал он говорить с расстановкой, словно читал лекцию, — аккредитованы царским правительством на войну, на вооружение русской армии. Как военный атташе России во Франции, в союзной стране, я несу за них ответственность. Суммы эти распределены по различным банкам, в основном находятся в Банк-де-Франс. Я не стану вам объяснять, это долго и не нужно, каким образом сложилось так, что ни одного су нельзя получить без моей подписи. Вот и все.
Алексей сел и закурил.
— Так. Так. Так. — Платон старался осмыслить полученную информацию. — Государь отрекся. Временное правительство кануло в Лету. Так. Ты обязан отчитаться в этих суммах перед правительством Франции?
— Нет. Сам военный министр Франции подписал договор, по которому я единолично распоряжаюсь этими суммами. В то время это было выгодно французам, снимало с них всякие денежные обязательства.
— Так кому же они принадлежат?
— России.
Теперь поднялся Вадим Горчаков: