Никогда не забудем

Через неделю нас выгрузили в Берлине и погнали в концлагерь. Тут всех остригли и посреди головы пробрили полосы. Были и другие «знаки отличия»: нашивки на рукавах, на штанах — зеленые лампасы.

В этом лагере мы пробыли недолго. Оттуда нас перевезли в город Лангельфельд. Мы очутились в концлагере, обнесенном высокой оградой из колючей проволоки. В темных сырых бараках — нары в четыре яруса. В каждом бараке 400–500 человек. Дети находились вместе со взрослыми. Кормили нас очень плохо, на ногах у всех были деревянные колодки. Часто таскали на допросы. У меня все хотели допытаться, кто я такой, чем занимался, где и как меня поймали. Я отвечал одно и то же:

— Жгли деревню… Я убежал в лес, там и поймали…

С каждым днем я все больше и больше слабел. Скоро я понял, что долго так не протяну, и решил бежать. Но сделать это было нелегко: немцы строго охраняли лагерь.

Однажды ночью я заметил, что взрослые выломали окно и начали по одному вылезать из барака. Я — за ними. Уже за воротами лагеря меня схватили часовые и привели в барак. На допросе спросили, чего я убегал. Я сказал:

— Меня здесь морят голодом, и я не мог больше терпеть…

За это меня избили так, что все тело было черное. Я не стоял на ногах. Меня отнесли в барак и швырнули на нары. Утром стали выгонять на работу, а у меня не было сил встать. Подняли силком, затолкали в середину колонны и погнали на завод.

На заводе меня поставили к станку и показали, что и как я должен делать. Я штамповал шайбы: нажимал кнопку, и машина пробивала в шайбе дыру. Надо мной стоял надсмотрщик и во все глаза следил за моей работой. Стоило мне обернуться, поглядеть по сторонам, как надсмотрщик, огрев меня кулаком по шее, принимался орать:

— Фестер арбайт! Быстрей работать!

Рабочий день длился 12 часов без перерыва: есть нам не давали. К концу дня я совсем выбивался из сил. Поздно вечером нас строили в колонну и под конвоем пригоняли в барак. Там давали по 100 граммов черствого, заплесневелого хлеба и по литру несоленого крапивного борща. Похлебав этого варева, мы по звонку валились на нары. Матрасы, набитые стружками, были жесткие. Ныли руки и спина. Заснуть сразу было просто невозможно.

На заре нас поднимали и снова под конвоем гнали на завод. Если кто не мог встать от усталости или недомогания, его безжалостно избивали и заставляли идти. При этом говорили:

— Нечего притворяться!

У меня на глазах избили Петю Головача, который так ослаб, что не мог подняться с нар.

Рабочие не выдерживали и умирали. Каждый день из барака выносили по 10–12 человек. Трупы грузили на автомашину, вывозили за город, в лес, и там закапывали.

Через некоторое время нас перевели на другую работу — закалять в горнах детали для самолетов. Рабочие не хотели помогать немцам и старались вредить им, как могли. Они то перегревали детали, то, наоборот, вынимали из горна совсем холодными. Когда немцы обнаружили это, начались допросы. У меня хотели выпытать, кто из рабочих занимался вредительством. Я знал их всех, но не признался. И опять меня били — долго и со злобой. Взрослых избивали до смерти. Василь Тоник не вынес побоев и на другой день умер. Несмотря на пытки, рабочие держались дружно, и немцам ничего не удалось узнать. Они стали строже следить за нами, но и это не помогло: рабочие все равно ухитрялись вредить врагу.

Тяжело было в концлагере. Жили мы хуже скотины. Я все чаще и чаще вспоминал родной дом. «Эх, — думал я, — вот бы хоть на минуточку слетать домой, повидать своих». Но это было невозможно. Немцы строго охраняли нас и на каждом шагу твердили, что нам никогда уже не вернуться на родину. Больно было слышать это. I

В начале 1945 года к нам в барак попал один наш военнопленный. Увидев вокруг себя измученные лица, потухшие глаза, он тихо сказал:

— Держитесь, друзья, нас скоро освободят.

От него мы узнали, что наши идут на Берлин. Это было для нас новостью — такие слухи в лагерь до сих пор не проникали. Все от души радовались, однако некоторые говорили, что нам все равно не миновать гибели.

— Нас всех или перебьют или сожгут, — говорили они.

А мне почему-то думалось, что я обязательно останусь в живых и вернусь домой.

В конце апреля немцы забегали. По дорогам потянулись отступающие фашистские части. Наш завод был заминирован. Однажды в полдень стали выводить и строить в колонны здоровых людей. Тех, кто не мог ходить, согнали в один барак. Набралось человек 500. Среди них оказался и я. Нас заперли на замок, а барак подожгли с двух концов. Поднялся страшный крик, плач. Люди лезли в окна, но конвоиры прикладами сталкивали их назад. Я метался по бараку из конца в конец, но выбраться не мог. А огонь добирался уже до середины барака. В одном месте дощатая стена совсем прогорела и рухнула. Я подумал, что все равно смерть, и ринулся в эту дыру. Гляжу — ни одного конвоира. Они все были с другой стороны, куда выходили окна. Это меня спасло.

Когда я очутился во дворе, одежда на мне горела. Я быстро сбросил ее, но лицо, руки и ноги у меня были уже сильно обожжены. От боли я не мог идти и присел на землю. Как раз тут подоспели американские танки, и мы были спасены.

Вскоре меня и других детей отправили на родину.

Андрей Барановский (1932 г.)

Копаткевичский район.

Спасение смертников

Мой день начинался и кончался на станции Шклов. Наша семья держала связь с партизанами, и мне было поручено следить, какие эшелоны и когда прибывают на станцию. Заметив что-нибудь интересное, я сразу же через связных сообщал об этом в отряд. А там уже делали свои «выводы».

Весенним днем 1943 года я со своим товарищем Борисом Пыжиком слонялся по путям, но ничего стоящего нам не попадалось. Только под вечер немцы открыли вагоны с солью и стали их разгружать. Мы подошли поближе, потому что очень уж не хотелось идти домой с пустыми руками.

Немцы не раз отгоняли нас от вагонов, но мы возвращались снова и снова, пока не понабивали солью карманы. Отнесли соль домой и пришли во второй раз. Немцы уже нагружали последнюю машину и вагоны подмели так основательно, что нам там больше нечего было делать.

Неожиданно нам повезло. Метрах в пятидесяти от нас, в тупике, стоял одинокий вагон. Раньше мы его почему-то не заметили.

— Пойдем посмотрим, что там такое, — предложил я.

Мы подошли к вагону. Он был еще под пломбой, но это нас не остановило. Мы сорвали пломбу, раскрутили проволоку на засове и приоткрыли дверь. То, что мы увидели, очень обрадовало нас. Вагон доверху был нагружен какими-то маленькими ящичками. Я взобрался наверх и отодрал доску на одном из ящиков. Было темно, и я не мог увидеть, что там находится. Сунул в ящик руку — что-то густое, липкое. Отколупнул кусочек, понюхал, попробовал на язык. Ого! Мед, самый настоящий пчелиный мед. Вот тебе и неудачный день!

Сначала мы хотели сразу же мчаться к связному, рассказать о ценной находке, но Борис подал дельную мысль:

— А чего мы побежим с пустыми руками?..

Мы набрали ящиков, сколько могли унести, и, прячась за вагонами, побежали к нам. Мамы дома не было. Мы отнесли ящики в наш сарай и спрятали в яме, где стояла бочка с капустой. Уложили ровненько, а сверху опять поставили бочку. Потом Борис побежал к связному, а я снова вернулся на станцию — наблюдать за вагонами. Подхожу к станции, вижу: немцы что-то засуетились возле вагона с медом. Я вернулся домой. Как-то получилось, что матери я так ничего и не сказал про нашу «операцию».

А когда утром назавтра я бежал к Борису и поравнялся с будкой часового, оттуда выскочил немец и схватил меня. В это же время по улице проходил другой, незнакомый мне мальчик. Немец схватил и его. Нас обоих отвели в комендатуру.

Как выяснилось позже, у немцев не было против нас никаких улик и попали мы к ним в руки совсем случайно. Моего товарища по несчастью звали Василем. Нас били и допрашивали, но ничего не добились. Тогда нас заперли в барак, который служил тюрьмой.