Страница 45 из 46
— Знаю! — выпалил я.
Мать все же не поверила мне и подробно объяснила, как и что нужно делать. Потом я взял шприц, камфару и другие лекарства, сложил их в полотняную сумку и привязал ее на пояс. Наскоро одевшись, схватил веревку, палку и вышел во двор.
Весенние ночи коротки. На востоке уже начинало светлеть. Я пробрался огородами, колхозным садом и вышел ко ржи. Дорога мне была хорошо знакома: я несколько раз ходил в землянку раньше. Шел быстро, прислушиваясь к малейшему шороху. В соседней деревне и на станции Блужа были немцы и полицаи, и я боялся, чтоб их патрули не нарвались на меня. Но все прошло благополучно. Я быстро пробежал поле и очутился в лесу. Здесь чувствовал себя смелее: есть где прятаться.
Землянка находилась в чаще елового леса, около болота, и была хорошо замаскирована. Над входом в нее росла пышная молодая елочка, ничем не отличавшаяся от десятков других, росших вокруг. Я дернул ее за верхушку три раза и прислушался. В землянке услышали, что кто-то дергает за деревцо — сигналит. Через несколько секунд до меня долетел еле слышный голос:
— Кто там?
— Это я, Женя! — прижавшись к земле, сказал я.
Партизаны знали меня. Через минуту дверь приподнялась, и я по ступенькам спустился вниз. В землянке топилась печка, труба от нее была протянута под землей до самого болота. Перед ней, на нарах, я увидал Филиппских. Он лежал на спине и тяжело дышал. Глаза его были закрыты.
— Лекарства принес, — сказал я и, сняв с себя сумку, подал партизанам.
Те обрадовались.
— Что теперь будем делать? — спросил Красильников у своих товарищей.
— Надо сделать укол, — ответил Мальцев, посмотрев на меня так, будто ждал моего согласия или подтверждения.
До войны мой отец работал ветфельдшером. Во время оккупации он оказывал помощь раненым и больным партизанам. Недавно его арестовали и посадили в Бобруйский концлагерь. До ареста он часто делал уколы при мне. Он всегда при этом говорил, что при тяжелом ранении для поддержки сердца надо вводить камфару. То же самое мне говорила и мама. Об этом я рассказал партизанам. Тогда Красильников и Мальцев осторожно перевернули Филиппских на левую сторону, сняли рубашку и сделали укол ниже лопатки. Потом растерли в стакане таблетку красного стрептоцида и влили ему в рот. За все это время больной даже не открыл глаз.
На день я остался в землянке. Правда, Мальцев сначала не соглашался. Он боялся, чтоб со мной чего не случилось. «И мать будет волноваться», — говорил он. Но Красильников заступился за меня. «Куда ты, говорит, погонишь парня в такую пору!» Мальцев подумал и согласился. Я был этому очень рад.
— Ложитесь спать, а я посмотрю за командиром, — предложил я.
— Хорошо, — улыбнулся Мальцев и для большей уверенности, как сказал он, назначил одного партизана мне в «помощники».
Партизаны улеглись на нары и скоро уснули. Я сел на табуретку и внимательно смотрел на командира. Когда он начинал хрипеть, я давал ему понюхать нашатырный спирт. Боялся, чтобы он не умер.
День прошел спокойно, и вечером я направился домой. Едва переступил порог хаты, как мать начала расспрашивать про Филиппских. Я рассказал все по порядку. Когда она узнала, что он целый день не ел, разволновалась еще больше.
— Отдохни немного, сынок, и отнеси ему что-нибудь покушать. Возьмешь молока… У меня несколько кусочков сахара есть…
Но отдыхать было некогда: я беспокоился за жизнь командира не меньше, чем мама. Когда стемнело, взял лекарства, узелок с едой и опять отправился в лес.
Ночью Филиппских стало лучше. Он открыл глаза, повернулся ко мне и с интересом спросил:
— Женя, зачем ты здесь сидишь?
— Вы ранены, и я смотрю за вами.
— А как ты попал сюда?
Я рассказал все, что было.
— А мать знает про это?
— Знает. Она сама послала меня, чтоб я отнес вам сахара и молока.
Ему было тяжело говорить, он часто морщился и умолкал. Я понимал это и предложил ему выпить молока. Он согласился. Я снял с печи кружку и подал ему. Он выпил и спросил, дома ли отец. Я сказал, что он арестован и сидит в Бобруйском концлагере. Филиппских тяжело вздохнул и сказал:
— Иди домой и помогай маме.
На следующую ночь я опять пришел н землянку. Командир спал, и я стал ждать. Когда он проснулся, я подошел к нему и сказал:
— Мама прислала вам меду, масла и яиц. Она сказала, чтоб вы пили мед с молоком. Это вам очень полезно.
— Я уже питье приготовил, — отозвался Мальцев, подавая ему стакан с желтоватой жидкостью.
Филиппских выпил, улыбнулся и весело сказал:
— Сразу лучше…
Мне приятно и радостно было слышать эти слова. Я был уверен, что
Филиппских будет жить.
Когда я вернулся домой, застал отца. Смотрел и не верил своим глазам. Худой, заросший бородой, грязный, он выглядел старше своих лет. Он рассказал, как ему жилось в концлагере и как он удрал оттуда. Никто не видал, как вернулся отец, но оставаться дома ему было опасно. В ту же ночь он ушел в партизанский отряд.
Через несколько дней Филиппских переправили на другую сторону реки Свислочь, в лес, под деревню Болочча. Там его уже лечил отец, а я, как всегда, доставлял медикаменты и продукты.
Прошло немного времени, и Филиппских поправился совсем. Однажды он заехал к нам.
— Хватит вам оставаться здесь, — обратился он к маме. — Как узнают немцы, что отец удрал, замучают. — А мне он сказал: — Ну, Женя, искренне благодарю за то, что ты ухаживал за мной. Я всю жизнь буду помнить твой поступок.
И он дал мне на память красивую финку. Это был самый дорогой для меня подарок.
Через день я и мама были в отряде.
За помощь в спасении комбрига меня наградили медалью «За боевые заслуги».
Женя Боешко (1932 г.)
г/п Марьина Горка, Минская область.
Бомбёжка деревни
Однажды морозным февральским утром 1943 года в воздухе послышался рев самолета и над нашей деревней появился немецкий бомбардировщик. Он с налета обстрелял деревню пулеметным огнем и поджег соседский сеновал.
Налет вражеского бомбардировщика застал меня в хате.
Заслышав шум самолета, я подбежал к окну и увидал, что он разворачивается.
Над деревней и раньше пролетали самолеты, но не так низко и не делали разворотов.
«Неужели будет бомбить?» — подумал я.
Раздался сухой треск пулеметной очереди. Мама растерялась и не знала, что делать. Прижав руки к груди, не двигаясь, стояла на месте.
— Горит сарай Герасима. Спасайте что-нибудь из вещей! — крикнул я.
Мой крик вывел маму из оцепенения. Вместе с сестрой они начали выбрасывать во двор на снег одежду, посуду и другие вещи.
Я отыскал свои сапоги и начал натягивать их на ноги. Обувшись, опять посмотрел в окно. Теперь появилось уже четыре самолета, и вся деревня задрожала от взрывов бомб.
Мы все упали на пол. Во дворе рвались бомбы, звенели пули.
Я думал о том, как выйти из хаты. Нас было пять человек, и выбегать всем вместе было опасно — пулеметы били не смолкая. Я сказал:
— Мама, надо бежать в лес.
— Страшно выходить во двор. Здесь хоть от осколков спасешься, — ответила она.
Я не противился, и мы остались в хате. Лежал и прислушивался. Слышу — приближается фашистский самолет. Вот он пролетел над нами и дал длинную пулеметную очередь. Разрывная пуля попала в окно — на пол посыпались осколки стекла.
Один за одним пролетали бомбардировщики, сея на землю смертоносный град. «Неужели во всей деревне все вот так лежат в хатах и ждут, пока на них не упадет бомба?» — думал я. Мне хотелось бежать в лес, он казался мне сейчас единственным спасением от смерти.
Мысли мои были прерваны оглушительным взрывом, от которого высыпались оставшиеся в окнах стекла. Через окна в хату вполз запах дыма. Мы решили, что загорелась наша хата, выбежали во двор и упали в снег. Лежали недолго. Мама велела мне и восьмилетнему братику Васе бежать в лес. Как только самолеты улетели, я и Вася поднялись и — за калитку.