Госпожа победа

Не всякий может бросить вызов этой птичке. На ее каменной груди нет проложенных скалолазами шлямбурных дорожек. Так что визитеру придется обойтись обычными крючьями и закладками. Разве что он готов угробить несколько дней на то, чтобы дырявить шлямбуром камень.

Арт Верещагин не собирался убивать на это занятие несколько дней. Он не намеревался тратить на восхождение даже нескольких часов.

Сидя на траве, он рассматривал скалу в бинокль. Маршрут ему был знаком, но все же следовало восстановить трассу в памяти. Метр за метром, шаг за шагом, словно нанизывая четки. Он чувствовал, как пустота и жалость к себе отступают перед этой обглоданной ветрами громадой. Она была и будет здесь так долго, что он со своей крохотной жизнью спокойно может употребить слово «всегда». Эти молчаливые эпохи, застывшие в недвижном полете, невозможно было охватить разумом. К ним можно было прикоснуться на миг, дотронуться до них всем своим бренным существом. Чтобы навсегда забрать крупицу этого времени, нужно на краткий миг отдать ему все…

Он готовился к этому восхождению так же спокойно и тщательно, как к любому из тысячи своих восхождений. Взвесил все, разложил свое движение по времени. После быстрой разминки взял обвязку и маленький рюкзачок со скальными туфлями, поднялся по крутому склону горы к обрыву, переобулся у его подножия, надел обвязку, прицепил на пояс кисет с магнезией, молоток, один крюк и одну закладку.

Снял тишэтку, сложил ее и упаковал в рюкзачок. Туда же положил кроссовки. Забросил на плечо одну лямку, немного подумал… и снял рюкзачок, положил его на камень.

— Кэп!

Он оглянулся. Шамиль, оставив «Харламов» у дороги, почти без шума поднялся к скальному отвесу.

— Когда я развлекался в такой способ, я выбирал маршруты не длиннее одной веревки, — уведомил он.

— Все будет яки, — Верещагин улыбнулся успокаивающе. Перед тем как сделать первый шаг вверх, прикоснулся к теплому граниту ладонями, посмотрел в небо. Это было даже не привычкой — сколько он себя помнил, в любом возрасте и под скалой любой сложности он, положив руки на первые зацепки, две или три секунды смотрел в небо. Не прикидывал расстояние, не молился, не медитировал: просто смотрел.

Потом поставил на зацепку ногу и сделал первый шаг…

Он двигался не спеша, не суетясь, просто взял хороший темп и держал его. По дороге сюда боялся, что не сумеет поймать кураж, не войдет в нужный ритм. Но перед скалой сомнения исчезли: огромность мира поглотила их, целиком заполнив его сознание. Теперь он был в мире с собой, и он был в себе с миром… Преодолев порог страха, порог усталости, порог боли, превратив все свое существо в движение, он поднимался вверх, откровенно наслаждаясь безрассудством риска, бессмыслием усилия, чистой поэзией грубой физиологии…

Ветер слизывал с голой спины пот, подхватывал и рассеивал легкие облачка магнезии, ветер пытался создать иллюзию полета. Ветер был в хорошем настроении и не злился на единственного человека, посягнувшего на его вотчину. А когда человек, эта непостоянная игрушка, оказался на вершине, ветер, в последний раз взлохматив ему волосы, унесся прочь — играть с парусами на море. Человек, еще не в силах наслаждаться своей победой, лежал на вершине лицом вниз, пережидая внезапный приступ лихорадочной дрожи, и думал, что эта затея была несусветной глупостью, но, пожалуй, не большей, чем все, во что он ввязывался за последнее время.

Напряжение отпустило, и Артем, перевернувшись, сел. По левую руку от него утопали в зелени виллы Нового Света, по правую вдалеке чернели развалины генуэзской крепости и растворялся в синеватой дымке Алчак-Кая. И дивному лету на излете никакого дела не было до того, кто в очередной раз сыграл с жизнью в «чет-нечет». И этот день нисколько не огорчился бы, став последним днем Артемия Верещагина.

Он сидел, уткнувшись головой в колени, измотанный, выжатый досуха, прислушиваясь к звенящей радости, нараставшей внутри. Как раз то, чего он хотел. Как раз то, что ему требовалось: вне систем и ценностей, установленных другими, пользуясь одной-единственной точкой отсчета и в какой-то мере являясь ею, одержать абсолютную, безраздельную победу или потерпеть окончательное, бесповоротное поражение. Один человек и одна скала, один шанс из одного, одно «да» на одно «нет».

Он снова лег — уже на спину, глядя прямо в небо, растворяясь в нем. Это небо было наполнено кем-то, и его дыхание ощущалось здесь, на вершине, очень ясно. Он нечасто слышал это дыхание здесь, в Крыму, но в Гималаях и в Альпах — каждый раз.

— Non nobis Domine… Sed nomine tuo da gloriam…[16] — прошептал Артем.

Кто-то не ответил. Он никогда не отвечал. Если бы не его ровное, глубокое и медленное дыхание, Верещагин, может статься, и не верил бы в Него.

Услышав хруст камней на тропинке, не поднял головы. Он знал, кто ходит по этим тропинкам таким легким, широким шагом.

Пришедших, правда, было двое. Второй сопел, как кузнечные мехи. Ну что ж, коль скоро первым был Шэм, второй его не интересовал.

— Ваши кроссовки, кэп. И ваша тишэтка.

— Спасибо, — Артем сел, взял из его рук черную майку, но не стал надевать ее, а просто набросил на плечи. Потом принялся расшнуровывать скальные туфли. Руки занемели, пальцы не слушались.

— Хотите пить, кэп? — унтер достал из кармана бутылку «Учан-Су» и брелок-открывалку.

— Давай, — Артем взял бутылку, белый жестяной колпачок слетел и звякнул о камешки.

Верещагин наконец глянул в ту сторону, где находился спутник Шамиля, к которому Верещагин — странное предубеждение — заранее не испытывал никаких добрых чувств.

И правильно.

На валуне сидел, поигрывая ключами от машины, Вадим Семенович Востоков.

— Добрый вечер, — сказал Артем.

— Вечер добрый, — отозвался Востоков.

Верещагин надел футболку и принялся зашнуровывать кроссовки.

— Шэм, а ты знаешь, что в СССР по скалам лазают в галошах?

— Вы серьезно, кэп?

— Абсолютно.

— А почему вы не взяли кроссовки с собой? — спросил Востоков. — Не рассчитывали, что придется спускаться?

— Что за чушь, — Артем встал, перебросил связанные за шнурки скальные туфли через шею.

Востоков подошел к краю обрыва и посмотрел вниз. Пнул камешек. Тук, — ударился камешек о скалу… Тук, — ударился он значительно тише и ниже… Последнее «тук» растворилось в просторе.

— Странное развлечение. Правда, не более странное, чем гонки на автомобилях. Наверное, даже не более опасное. Артем, Георгий передавал вам привет от Флэннегана?

— Да.

— Почему же вы так подставляетесь? Этот молодой человек — унтер Сандыбеков, я не ошибаюсь? — слегка меня напугал. Я было подумал, что уже поздно…

На первый взгляд это был обыкновенный дорожный бандит. Черная майка, черный «Харламов»… Такие грабят зазевавшихся туристов и исчезают быстрее, чем те вдохнут поглубже для вопля «Караул!».

На второй взгляд — это был профессиональный убийца. Безжалостная грация его позы, равнодушный блеск карих глаз, видевших явно не первую смерть…

С третьего взгляда Востоков его узнал.

— Старший унтер Сандыбеков…

— Точно! — блеснула злая улыбка. — А вы-то сами кто будете?

— В данный момент — частное лицо. Раньше я работал в ОСВАГ. Вот мои документы, фамилия должна быть вам знакома: А вы взяли на себя обязанности бодигарда?

«Беретта» опустилась.

— Не ваше дело. Убирайтесь отсюда.

— А если я не хочу?

Тонкокрылый, изящный нос красавчика-яки на миг словно заострился — дрогнули и сузились ноздри.

— Если бы не ваш возраст, сигим-са фак, я бы дал вам под зад, — сказал татарин.

— Он собирается свернуть себе шею?

— Кэп? — Шамиль задрал голову, словно только сейчас увидел распластавшуюся по стене фигурку. — Свернуть себе шею? Йоу, Востоков-ага, этого не будет. Он поднимется наверх быстрее, чем я по тропе. Тем более что я сейчас сверну в город и куплю бутылку «Учан-Су».

16

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу (лат.).