Волчье море

Он поведал нам, в этой темноте, под жужжание насекомых:

— Те изгои говорят, что тут не все ладно. Друзья друзей, по их словам, известили их, что некоторые солдаты сбежали из копей, потому что им не платили и припасы из Алеппо перестали доставлять, серебро иссякло, а война такая жестокая, что копи забросили. Кое-кто даже утверждает, что оставшиеся принялись разбойничать, и они вправду осмелели, коли напали на Аиндару.

Верблюдов стреножили, полотно натянули, костры разожгли. Было очевидно, что Али-Абу не переубедить. Побратимы же явно растерялись.

Я покосился на Козленка, продолжавшего переводить, и наклонил голову в немом вопросе. Козленок пожал плечами.

— Он боится не только солдат. Я слышал, как он говорил со своими братьями. Уж не знаю, о чем они толковали, но они все перепуганы, Торговец.

— Так спроси его, — велел я. Он послушался. Али-Абу замахал руками, как будто отказываясь говорить дальше, но перехватил мой взгляд и догадался, что я не отступлюсь. Снедаемый страхом, он все же оставался бедуином, а у них не принято отпускать гостя одного навстречу опасности.

Глаза его сверкнули, пламя костра отбросило длинную, изломанную тень.

— Гуль, — выдавил он. Другие бедуины, услышав это, замерли на миг. Потом возобновили свои занятия с такой поспешностью, будто норовили прогнать овладевший ими животный ужас. Али-Абу затарахтел, плюясь словами, как если бы ему больно было говорить и он желал поскорее избавиться от этой боли.

Лицо Козленка казалось бледнее обычного.

— Он слыхал, что в копях люди едят людей. Говорит, так бывает иногда, в засуху и голод, когда люди звереют. Сам он питался ошметками верблюжьего дерьма — но не осмелился есть человеческую плоть.

Побратимы дружно сотворили знаки против зла и потянулись к оберегам, а брат Иоанн произнес молитву.

Мы, северяне, опасаемся поедателей трупов и испытываем к ним отвращение, стараемся избегать тех, о ком такое болтают, пусть даже это случилось, когда все завалило снегом и иного выхода не оставалось. Почти все побратимы готовы рассказать какую-нибудь историю на сей счет, услышанную у домашнего очага, и многие из этих историй — не более чем детские страшилки.

Но тут совсем иное, как не замедлили сказать Квасир с Сигватом. Если в копи не посылали еды, а деревня сгинула, и слухи о поедателях мертвых разошлись далеко, значит, у охраны копей положение и вправду отчаянное.

Так кого же они едят?

— Давай поторопимся, Убийца Медведя, — прорычал Финн, и его голос был черным, как сама ночь. — Пока наших товарищей не поджарили.

12

Сарацины твердят, что у их бога, Аллаха, сотня имен, и девяносто девять из них записаны в какой-то там священной книге. А верблюд, похоже, единственное живое существо, ведающее сотое имя Бога, вот почему он вечно смотрит на тебя через губу, как принц, которому под нос подсунули дохлую крысу.

Особо им гордиться больше нечем. Да, они способны нести груз, который весит не меньше двух крепких бойцов в полном снаряжении, и могут опередить лошадь — но человек на двух ногах может идти быстрее, чем верблюд на четырех.

Ездить на верблюде верхом — сомнительное удовольствие, ибо он качается, точно дурно построенный корабль на волнах, и пусть меня никогда не одолевала морская болезнь, на спине верблюда я то и дело ощущал, как кишки подкатывают к горлу.

Даже взобраться на верблюда сложнее, чем перескочить в море с одного кнорра на другой. Верблюды брыкаются, если пробуешь влезть, пока они лежат, так что тянешь за веревку, пропущенную через ноздри животного, и заставляешь его пригибать голову, чем-то похожую на змеиную. Потом ставишь ногу на сгиб шеи и отпускаешь веревку, верблюд выпрямляется, и ты оказываешься у него на спине.

Если хорошо держишься, можно расположиться на горбу; если нет, в конечном счете упадешь, и придется повторять все заново.

Али-Абу отдал нам троих из четверых самцов, раз уж мы не умели доить верблюдиц (хотя честно пытались вспомнить прошлые навыки — многолетней давности, когда кое-кто из нас доил коров и коз). Одной верблюдице оплеванный и разъяренный Ботольв в конце концов вышиб кулаком зубы, Делим и прочие арабы, хмурясь, увели животных подальше. А та тварь все норовила добраться до Ботольва и укусить его оставшимися зубами, желтоватыми, как кабаньи клыки, и это заставило нас улыбнуться.

С тремя самцами мы кое-как справлялись и ранним свежим утром направили их к Аиндаре, рассчитывая попасть в деревню прежде, чем станет по-настоящему жарко.

Плоская равнина, рыжая, как лисий мех, и с бурыми проплешинами, выглядела безжизненной, только вилась по ней пыльная дорога; и вдруг глазам стало почти больно — впереди возникли большие рощи олив и зеленые огороды. Вдалеке виднелись покатые холмы, у их подножия различались беленые глинобитные домики и редкие пальмы. Ясное небо мало-помалу затягивали облака, крошечные красные птички щебетали в чахлых деревцах вдоль дороги.

— Видно что-нибудь?

Косоглазый, заслонив глаза ладонью, снова посмотрел вперед и покачал головой. Его лицо было оттенка старой кожи, а рубаха, прежде красная, выгорела едва ли не до белизны. Я знал, что и остальных здешнее солнце не пощадило. Мои собственные волосы из рыжих сделались бледно-золотистыми.

Косоглазый и Гарди двигались первыми, в халатах и местных головных уборах. Гарди снял кольчугу и сапоги — все равно они лишились подметок — и шагал босиком.

Мы неторопливо следовали за ними, и вскоре с холмов задул ветерок, принеся мелкие брызги песка и пыли. Я наклонился, поправил белый халат, покрытый коркой пыли и плотно обернутый вокруг моей головы. Песчинки, несомые ветром, жалили ноги даже через штаны, а верблюды брели, низко опустив головы.

Зеленые поля вокруг деревни словно подернулись дымкой, за ними вставали каменистые холмы и бескрайняя равнина песка, камней и пересохших ручьев.

— Идет буря! — крикнул брат Иоанн; ему пришлось изрядно повысить голос, чтобы перекрыть вой ветра. — Надо где-нибудь укрыться.

Косоглазый и Гарди присели на корточки, поджидая нас, а когда все собрались вместе, мы гурьбой ввалились в Аиндару, где нас приветствовал разве что стук открытого ставня.

Посреди деревни нашелся пустырь перед унылой кирпичной мечетью, чья громадная подкова входа зияла двумя распахнутыми дверями. Деревянные стенки, раскрашенные под мрамор, высились по бокам этого входа, что вел в голый двор, с утоптанной до каменной твердости землей.

Деревенскую площадь украшал каменный колодец с желобом, где женщины набирали воду и стирали белье. Ветер гнал рябь поверхности воды в желобе, стенки устилал тонкий слой пыли; ясно, никто к колодцу давненько не подходил, ведь мусульмане почитают проточную воду, а стоячую мнят нечистой. Вокруг площади стояли дома, двери нараспашку; изгородь вдоль сада при одном из домов, перевитая какими-то зелеными растениями, манила глаз синими и белыми цветами.

Мечеть казалась самой просторной, так что мы ввалились в нее, завели верблюдов во внутренний двор, большой, как сарай, и с колоннами. Высоко в стенах виднелись сводчатые оконца, ставни на некоторых сорвались, и песок сочился сквозь них на каменный пол и короткую лестницу, что упиралась в стену.

Я был слишком рад избавлению от ветра и песка в лицо, чтобы ломать голову по поводу этой лестницы или новой «подковы» с каменными столбами, вроде бы двери, но никуда не ведущей.

Среди леса колонн мы быстро привязали верблюдов, развьючили их и сунули каждому по охапке грубого корма. Разбили лагерь, поставили дозорных у двери во двор, единственного пути наружу.

Дверь оказалась толстой и тяжелой, закрывать ее пришлось втроем, и петли визжали, как застрявшие в норе свиньи. Другая дверь, сбоку, была совсем крохотной, сторожить такую хватит и одного человека.

Финн и Гарди побродили вокруг и нашли фонари, заправленные маслом. Квасиру удалось развести костер из веточек верблюжьего корма. Косоглазый и Ботольв отыскали лестницу из крашеного дерева и принялись бодро крушить ее на дрова.