Волчье море

Али-Абу назвал мне свое полное имя и имена братьев, но мы запомнили разве что первую часть его имени, да усвоили, что «Абу» означает «отец»; так величают в Серкланде человека, обзаведшегося сыновьями.

Коротышка Элдгрим откинулся назад и вздохнул, ожидая, когда Финн сочтет свое варево готовым; потом прислушался к скрипу упряжи и прополоскал горло водой из меха. Али-Абу научил нас каждый вечер закапывать мехи в песок: ночи тут прохладные, так что вода поутру бывала студеной, как зимний фьорд, и оставалась холодной большую часть дня.

Обычно мы поднимались на заре, собирались и шли дальше, несколько часов ходьбы без передышки, потом останавливались на перекус и отдых, но накануне вечером было решено идти в ночь, потому-то мы сейчас и нежились в тени утеса, нависавшего над неглубоким оврагом.

— Приятно услышать колокольцы, — Элдгрим покачал головой. — Но лучше бы не тут, а дома, на лугу под заснеженными холмами.

— Ага, и чтобы ветер пробирал до костей, предвещая зиму, когда овец придется выкапывать из сугробов, — откликнулся Квасир, присаживаясь рядом на корточках. Он принял от Финна деревянную плошку, буркнул что-то одобрительное и, пошарив под рубахой, вытащил костяную ложку. Он ел, отмахиваясь от мух и выплевывая тех, что попадались на зуб. А остальных попросту проглатывал.

Если Коротышка и грезил об овцах в сугробах, вслух он этого не сказал. Только задумчиво покивал и уныло покосился на наконец-то приготовленное варево.

— Не канючь, — проворчал Финн, шлепая ему каши, чересчур горячей даже для мух. — Рано или поздно ты плюхнешься в снег голым задом, вот тогда-то и вспомнишь теплые деньки в Серкланде.

Рано или поздно. Нас осталось четыре десятка, причем четверо больны. Я проклинал себя и всех богов, что мы задержались на пиру у Бранда — хотя, если рассудить здраво, разве у нас был выбор? А ведь брат Иоанн предостерегал, вынырнув из сумрака на следующий день после того, как мы прикончили Скарпхеддина и его ведьму.

— У реки сваливают в кучу окровавленные тела, — сказал он, и пояснять не пришлось, ибо я уже видел нечто подобное при осаде Саркела. Ну да, на следующий день четверо наших подхватили лихорадку, и пот из них потек крупными каплями.

Потом был пир, а потом мы ушли, и к тому времени трое больных умерли и легли в громадную ямину, которую Бранд велел выкопать для таких вот бедолаг. Четвертого мы оставили у греческих врачей в Антиохии, сами скрылись в жаркой пустыне, а Гизур с помощниками вывел «Сохатого» в море. Я помолился Одину, чтобы хворь нас миновала, и подумал, что сделал правильный выбор, — сначала мы идем за нашими товарищами, а затем выслеживаем Старкада.

В общем, мы тосковали по зеленым холмам и серовато-синему морю с белыми гребешками волн и по снегу, летящему с высоких гор, точно грива Слейпнира на ветру. Лучше всего тосковалось с закрытыми глазами, потому что так ты не видел ни этой чужой земли, ни гряды могучих выветренных камней, под которыми мы разместились, ни каменных рыжих языков, словно тянущихся к белесому от зноя небу.

Никаких овец, только мелкие чешуйчатые ящерицы, сновавшие по камням и забиравшиеся в крохотные отверстия — судя по всему, ходы к птичьим гнездам. Все вокруг выглядело бурым и тускло-зеленым, все эти диковинные валуны, похожие на грибы, и песчаные вихри, что переливались будто всеми цветами Бивреста. Должно быть, у Али-Абу и его народа столько же слов для песка, сколько у саамов — для снега.

А еще я думал о ней, целый день напролет, покуда не пришел мой черед нести дозор, и даже после. Одни и те же мысли: ее смех, тот день, когда мы с ней и Радославом пошли в Антиохию на Оронте, день столь же совершенный, как плод руммана, плод, прекрасный снаружи, но гниющий изнутри. Треснувший колокольчик дружбы и любви, уже тогда. И одной такой измены достаточно. А двух и подавно.

Финн и брат Иоанн подошли ко мне, когда Али-Абу и прочие взялись навьючивать стонущих верблюдов. Оба они хмуро уставились на меня. Я оглядел их и дернул подбородком, приглашая говорить.

— Трое перегрелись, — сказал брат Иоанн. — Они оправятся, если их как следует поить и держать в теньке.

— Хорошая новость, — ответил я, со страхом ожидая продолжения.

— Еще один слег, но у него не оспа, — сообщил монах. — То ли лихорадка, то ли падучая, то ли все вместе. Он умрет, уж поверь, и ничего тут не поделать. В его рвоте кровь. Dabit Deus his quoque finem.

Бог и вправду кладет предел невзгодам. Я припомнил Саркел. У нашего побратима Берси было что-то похожее, и он умер на следующий день; а рябая рожа Скарти повествовала без слов, что он пережил оспу — но погиб от вражеской стрелы. Лихорадка все же лучше, от нее можно исцелиться, подумаешь, пару дней пострадать, — но вот когда в твоей рвоте кровь, это значит, что ты обречен.

— Ему нужен Годи, — прибавил Финн. В последний раз я видел у него такой взгляд, когда мы стояли над телом Овейга. Ты следующий, Убийца Медведя, сказал он тогда.

Я протянул руку, и он вложил мне в ладонь рукоять меча.

Это оказался Свартар, чеканщик из Йорвика; он лежал на подстилке из ветвей кустарника и своего плаща. Жизнь вытекала из него прямо на глазах, он словно съежился, стал меньше ростом и весь трясся, потел и закатывал глаза. Рядом с ним отчетливо воняло хворью.

Я позвал его по имени, но если он и услышал, то никак не отозвался, просто лежал и стучал зубами, дрожал и потел. Брат Иоанн опустился на колени и стал молиться; Финн вставил в ладони Свартара рукоять сакса, а я не мог даже сглотнуть. Годи, когда я приставил его лезвие к шее страдальца, показался холодным, как лед.

Глаза Свартара вдруг блеснули, и я понял — он знает и ждет.

— Когда перейдешь Биврест, — выдавил я наконец, — расскажи другим о нас. Скажи: «Еще нет, но скоро». Доброго пути, Свартар.

Сильно давить не пришлось, Финн не зря целый день точил клинок, изводя всех нас скрежетом оселка. Шея разошлась, как кожура плода, Свартар содрогнулся и затих, и лишь толика крови вытекла наружу. Железистый запах сразу привлек жадную толпу мух.

— Хейя, — одобрительно произнес Финн. Я поднялся, вытер лезвие начисто и передал ему, надеясь, что моя рука не дрожит, — во всяком случае, не так, как ноги.

Сигват, брат Иоанн и остальные принялись собирать камни, выкопали в песке мелкую могилу и положили в нее чеканщика из Йорвика, а сверху насыпали камней. Пять лет он провел, дробя камни, только ради того, чтобы быть похороненным под ними. Шутки Одина никогда не бывают смешными, но порой даже криво не усмехнуться, так стискиваешь зубы.

Эта смерть была дурным предзнаменованием и превратила наш долгий путь сквозь ночь в унылую и тоскливую дорогу под луной. Когда наконец показалось солнце, золотая капля из-за края мира, мы уселись на корточки, переводя дух и слизывая собственный соленый пот пересохшими, потрескавшимися губами; еще день жары, а за ним благословенная прохлада ночи.

Кое-кого пробрал озноб, и побратимы дружно принялись осматривать один другого, выискивая красную сыпь. Те трое, кого хватил удар от жары, вроде бы шли на поправку, хотя на ногах еще толком стоять не могли.

Али-Абу и его люди молча готовились идти дальше. В последних лучах заката, с гребня, под которым приютился наш маленький лагерь, араб оглянулся, будто высматривая сыновей, что остались у Бранда. На мгновение его рваные одежды словно залатались сами собой, и он предстал нашим взорам истинным ярлом.

Во мне росло уважение, какое скиталец на Дороге китов испытывает к тем, кто избрал этот путь, и отличает их с первого взгляда, пусть таких выдает разве что взор, устремленный за край света.

До сих пор сарацины мнились мне визгливыми Гренделями с оружием, коварными дикарями, привыкшими ковыряться в собственных отбросах, — они ели одной рукой, а другой вытирались, и поклонялись единому богу, и враждовали друг с другом из-за этого.

Но бедуины странствовали по своему морю, песчаному морю, столь же умело, как любой водитель драккаров вдали от берегов, и находили средства к существованию от земли, как мы от волн. Пожиратели ящериц, крыс и сырой печени, они топили жир из верблюжьих горбов, смешивали его с желчью и жадно поглощали, причмокивая от удовольствия, как мы после доброй плошки овса на молоке.