Волчье море

— Откуда ты узнал? — спросил я.

Сигват усмехнулся.

— Птица сказала. А может, пчела.

Финн закатил глаза и фыркнул.

— Пчела? Небось медовыми словами?

Сигват улыбнулся.

— Пчелы много о чем вещают, Лошадиная Голова. Если пчела залетит в твой дом, это к великой удаче или к приходу чужака, однако удача уйдет, если пчелу выгнать, — она должна улететь сама. Коли пчела села тебе на руку, жди денег, а коли на голову — обретешь величие. Они жалят тех, кто бранится в их присутствии, и прелюбодеев с порочными девками, — соберешься жениться, не забудь провести невесту через пчелиный рой; коли ее укусят, значит, не девица.

— Так и знал, что спрашивать не стоит, — проворчал Финн, качая головой.

— А пчелы тебе не поведали, как спасти наших товарищей? — проронил я, по-прежнему думая о Свале. — Или отыскать Старкада и вернуть Рунного Змея?

Вранье. Сплошное вранье. Это мое проклятие — хуже, шутка Локи — попадаться на крючок, точно рыба, всякой женщине, владеющей сейд. А Радослав — я был о нем лучшего мнения…

Сигват нисколько не обиделся, и его улыбка заставила меня устыдиться своего гнева.

— Нет, Торговец, но я спрошу у них. — Он поднялся и ушел, с вороном на плече.

Квасир покачал головой.

— Порой наш Сигват пугает меня хлеще всех саамских ведьм.

Еще день пути, и мы расположились на ночлег в окружении могучего и многоголосого зверя, римского войска, расцветившего сумерки алыми цветками костров. Хвост зверя еще только подтягивался к стану, а Финн и Квасир уже дожидались меня, чтобы вместе прикинуть, как нам выбраться из этой злополучной чересполосицы. Я молчал, желая, чтобы они оставили меня в покое, потому что голова моя была пуста.

После беспокойного сна мыслей не прибавилось, и на заре я уже сидел у тлеющего костра, вяло подбрасывая в угли то веточку, то сухой помет. Потребовалось некоторое время, чтобы сообразить: что-то случилось — люди вокруг вдруг забегали, засуетились, как муравьи в разрушенном муравейнике.

Затем я услышал рев труб. Подошедший Финн, не переставая жевать, кинул мне лепешку и мотнул бородой.

— Красные Сапоги тоже не спит.

Брат Иоанн перекрестился.

— Non semper erit aestas, — сказал он. Финн недоуменно поглядел на меня и нахмурился.

— Готовься к суровым временам, — перевел я вольно, и он кивнул, мрачный, как древний утес.

Нас выстроили так, как всегда выстраивалось войско Великого Города, — об этом я узнал позднее: пешие впереди, при поддержке лучников, легкая конница на крыльях и тоже немного выдвинута вперед. В итоге строй с высоты наверняка выглядел этакой вогнутой береговой линией, как убедился бы всякий, способный летать, вроде ворона Сигвата.

За первой линией стояла вторая, тяжелая конница в железных доспехах, гордость Миклагарда.

Мы видели, как они выезжали из антиохийских ворот Святого Павла: лошади покрыты кожаными попонами с металлическими вставками. У лучников кони защищены только спереди, у прочих — спрятаны под попонами от шеи до хвоста. Некоторые конники скакали с копьями, другие с булавами и мечами, и когда они вставали в боевой порядок — снаряжение их было столь дорогим, что даже Великий Город мог позволить себе от силы тысячу таких конников, — то выстраивались «кабаньим рылом», лучники посредине, копейщики по бокам и дробители черепов впереди.

Лиц не видно, разве что глаза сквозь прорези шлемов. Железные башмаки, щитов почти нет — да и к чему щиты этим железным чудищам? Они спасались от палящего солнца под белыми полотнищами, но мы все равно жалели этих великолепных солдат, которых греки именовали клибанофорами — носящими духовки.

Еще в войске имелись нумеры, банды, турмы и другие отряды с латинскими и греческими названиями; так уж заведено у этих людей, которые до сих пор не могли решить, кто же они такие. Красные Сапоги привел два отряда гетайров, отборных миклагардских воинов. Первый звался Мезе, второй — Микре; первый состоял из чужестранцев, верующих в Христа, второй — из чужаков, которые Христа презирали. Среди последних было немало печенегов и русов, а в Мезе хватало саксов, которых греки называли германцами. В Великом Городе к германцам относились с уважением, но не одобряли Оттона, захватившего Рим и провозгласившего себя императором.

Эти саксы едва ли уступали нам ростом и силой и вечно хорохорились друг перед другом, как дворовые собаки, Финн намекнул, что не мешало бы надавать им по ятрам, чтобы усвоили, кто тут лучший.

Красочнее всех выглядели вожди Великого Города, которых именовали комами или трибунами, дуксами или друнгариями и которые, пусть они прежде никогда не встречали людей, попавших к ним в подчинение, быстро добивались, всего несколькими словами, чтобы все действовали слаженно, в такт рокоту барабанов из воловьих шкур.

Воистину, они были чудом, эти римляне, и именно тогда мы поняли, как они правили миром. И сами себе показались неотесанной деревенщиной.

Мы встретились с нашим командиром Стефаносом, который велел называть себя таксиархом. Он подскакал к нам в сопровождении всадников в доспехах и перемолвился со Скарпхеддином и ярлом Брандом.

Это Стефанос, молодой и круглолицый, командовал, как мне показалось тогда, всем правым крылом — огромным отрядом скутатов, северянами и ордой легких конных лучников; у римлян принято, чтобы главным был кто-то из них.

На самом же деле ему подчинялся только правый край правого крыла, то есть все северяне, часть греческих лучников и легкая пехота. Вполне возможно, ему больше никогда не поручат командовать — благодаря нам.

— Нам бы пригодились такие знаки, — проворчал Квасир, кивая на разноцветные пучки на шлемах и щитах, когда мы опустились на колени, глотая пыль и пытаясь разобраться в происходящем. Я согласился, ведь даже дружина Бранда, его дренг, понавесили на ножны и щиты красно-черные шерстяные пряди — три рога Одина.

В конце концов мы нашли способ выделиться: разодрали на полоски грязно-белое полотнище, которым я прикрывал свою кольчугу, и велели побратимам повязать эти полоски на предплечья.

Мы стояли, опираясь на щиты, и поголовно потели, а я все старался понять, что нам собираются поручить.

Похоже, северян построят общим строем, люди Бранда и Скарпхеддина бок о бок, глубиной в три ряда; так и распорядился Скарпхеддин — вежливо, ибо я был ему ровней, тоже ярл, пусть у меня насчитывалось всего сорок четыре человека. Мы встали тремя рядами, впереди воины в кольчугах — мы звали таких обреченными, — копейщики во второй и третьей линиях, а горстка лучников осталась в стороне, чтобы следовать приказам Скарпхеддина.

Позади, в нескольких сотнях шагов от нас, в клубах пыли разместились, ряд за рядом, лучники Великого Города, воткнувшие стрелы в землю перед собой, чтобы удобнее было их брать.

Впереди суетились легкие пехотинцы, поднимая ту самую пыль; они были вооружены метательными дротиками с навершиями в кожаных колпаках, промазанных изнутри пчелиным воском. Слева от нас, подпирая крайних левых нашего строя, стояли потные северяне Скарпхеддина. Правее расположились легкие конники, лучники и копейщики; лошади изнемогали от зноя, а вонь конского навоза и мочи грозила удушить.

Сзади загомонили, и все принялись выворачивать шеи, но Финн прикрикнул на чрезмерно любопытных.

Появились греки-рабы, катившие тачку с пузатым бочонком. Они скупо отмеривали воду, по нескольку глотков, но и этому мы были рады. За рабами шагал священник, он размахивал маленьким пахучим кадилом и что-то напевал, опуская серебряный крест в чашу и брызгая вокруг себя.

Брат Иоанн, настолько пересохший на жаре, что и сплюнуть не смог, перевел нам греческую молитву. Сам он пить не стал, несмотря на жажду.

— Узрите же, причастившись святой воды от благословенных и наисвященнейших реликвий Страстей Христовых, истинного Господа нашего, — драгоценнейшего деревянного Истинного Креста, прободающего копья, чудотворного тростника, живительной крови, что вытекла из Его раны, священной плащаницы, богоносного савана и прочих реликвий Его Страстей, — узрите же ниспосланное вам и окропите одежды свои, и да снизойдет на вас Божественная сила свыше.